Два путника в ночи - Инна Бачинская

Зина была спокойной приятной женщиной, хорошей женой. В один прекрасный день она сказала, не отрывая взгляда от крючка, который так и мелькал в ее пальцах:

– Володя, я ухожу.

– Куда? – не понял он.

– Я ухожу от тебя, – повторила она. – Совсем.

По тому, как она это сказала, он понял, что все уже решено, приговор вынесен и обжалованию не подлежит.

– Почему? – только и спросил он, задохнувшись от обиды.

– Ты сам знаешь, – ответила жена.

Он действительно знал, но когда это было! Он женился на Зине от тоски по другой женщине, и она приняла его таким, согласилась. Он думал – стерпелось, слюбилось, вернее, он вообще ни о чем таком не думал. Был дом, была семья, ходили в гости на праздники, людей к себе звали. Дача, отпуск на юге, покупка машины, на которую откладывали несколько лет. Все, как у людей. Да, видно, не все. Зина вдруг поняла только сейчас, через много лет, что жизнь прошла, и чего-то она в этой жизни недополучила.

– Куда ж ты пойдешь? – спросил он.

– К Пете Кулиничу, – ответила жена.

– К Кулиничу? – удивился он. Петя Кулинич был их соседом по даче, вдовцом с двумя девочками – семи и одиннадцати лет.

– К Кулиничу! – твердо повторила жена.

Его задело, как деловито она это сказала, не заплакала по-бабьи, не попросила прощения. Как будто не было прожито вместе чуть не полжизни. Уходила, не оглянувшись. Ее жестокость была непонятна ему и больно ранила. Жена словно мстила ему за прошедшую молодость и годы без любви.

С полгода он не работал, запил было, да здоровое начало взяло вверх, он потихоньку отошел, обида притупилась, и безнадежность сменилась жаждой деятельности. Он открыл авторемонтную мастерскую на деньги одного из своих бывших учеников, которого когда-то уберег и вывел в люди. Долг на сегодня почти отдал, мастерская не то чтобы процветает, но имеет хорошую репутацию. Ребятишки его присылают клиентов, не забывают. На жизнь хватает. У него работают двое из его пацанов. Вложив когда-то в своих ребят часть души, он теперь «получал проценты», как выразился бывший ученик, «убоище и позор» всего училища, ныне – преуспевающий бизнесмен, тот самый, что дал деньги.

Фоменко повернулся к телевизору. С экрана на него смотрел молодой человек с пустыми глазами и стертым невыразительным лицом. Он смотрел прямо на зрителя и в то же время мимо. Владимиру Михайловичу был знаком такой взгляд. Он безошибочно распознал за ним бедное сиротское детство и бессмысленное существование.

– Это убийца? – спросил он.

– Он самый. Его уже показывали вчера, просили помочь установить личность. Его взяли вроде как без документов, – сказал Эдик.

– Не видел, – сказал Фоменко. – Это что же, теперь так следствие ведут, с привлечением широкой общественности? И прямо так и говорят, что убийца? Генеральши… как ее?

– Генеральши Медведевой. Не говорят, конечно, но слухи ползут, ты ж знаешь, как у нас. Еще нигде ничего, а слухи уже вовсю. Мою соседку Варю, она убиралась у генеральши, допрашивали насчет всех генеральшиных знакомых, кого видела, кто бывал в доме, и показывали фотографию этого парня. Варя говорит, генеральша покойная была сама как генерал. Строгая, характер, как у мужика, и богатство в квартире несметное.

– Она узнала его?

– Не узнала. Никогда, говорит, не видела. И говорит, не украдено ничего, все на месте. Правда, там по шкафам да в сейфе полно, но вещи, как были, так и есть, все на месте, хрусталь, серебряная заграничная посуда в серванте, аппаратура всякая, шуб одних четыре штуки. Ружья покойного генерала… Ничего не взято.

Мужчины помолчали. Фоменко разлил по рюмкам водку и сказал: «За генеральшу, Царствие ей Небесное!» Они выпили, не чокаясь. Закусили солеными огурцами, которые передала в подарок жена Эдика.

– Вот она, жизнь наша, – сказал захмелевший Эдик, – был человек – и нету! А кому ж жить, как не ей. Все у нее было. А другой, бывает, мучается, смерти у Бога просит, и ничего. Живет!

Крыть было нечем, и Фоменко промолчал. Диктор между тем перешел на международные события. Мужчины не торопясь закончили нехитрый ужин, обсудили предстоящую воскресную рыбалку, и Эдик засобирался домой. Проводив гостя, Фоменко вернулся в кухню и стал собирать посуду со стола. Лицо его было мрачным.

Я приоткрыла дверь кабинета:

– Можно?

– Заходите, дорогая Екатерина Васильевна! – Кузнецов поднялся из-за стола, пошел мне навстречу. – Сколько лет, сколько зим! Как услышал ваш голос в трубке, даже настроение, право слово, поднялось.

Он действительно был мне рад. Он почти не изменился, только седины добавилось. Он всегда мне нравился. Мы обнялись.

– Я тоже рада, Леонид Максимович. У вас тут без перемен, я смотрю…

– Прошу вас! – Он пододвинул мне стул. – Какая удачная мысль проведать старика, позаброшенного, позабытого…

– Старика? Какой же вы старик, Леонид Максимович! По-моему, вы даже помолодели. Честное слово! И вообще время щадит мужчин. Это к нам, женщинам, оно безжалостно.

Это было вроде игры, треп, радость общения…

Он рассмеялся.

– Вашими устами… А вам еще рано о времени, Катюша. Расскажите-ка лучше, как там, за океаном.

– Откуда вы знаете?

– Служба такая, Екатерина Васильевна. Положение обязывает, так сказать. Шучу! Сказал кто-то, не помню уже, кто, что хозяйка «Королевской охоты» отправилась за океан по заданию Интерпола, преследуя особо опасного международного преступника. Поймали?

– Не поймала, увы. К сожалению, преступник ускользнул. – Екатерина подхватила шутливый тон Кузнецова. Она видела, что он искренне рад ей. – А как вы?

– Мы? В порядке. На посту. А от вас я ожидаю американских впечатлений. Чаю хотите? Или кофе?

– Спасибо, я уже пила. Впечатлений – море!

– Где были, кого встречали? Соотечественников много в Америке?

– Много, на каждом шагу родная речь. Нью-Йорк, как Вавилон, – смешение языков и народов.

– Ну-ну, Вавилон, языки… Все это мы знаем, видели и читали. А вот скажите мне, Екатерина Васильевна, что за люди там? Они действительно другие? Меня в первую очередь интересуют люди. В силу профессии, видимо.

– Другие, пожалуй.

– И в чем же разница? Назовите, недолго думая, три черты, которые отличают нас от американцев.

– Нет пьяных на улицах. Толпа многонациональна, пестрые одежки, как из театра оперетты, много бижутерии. Все улыбаются и громко смеются. Иногда слишком громко.

– Нет пьяных – это хорошо. Еще?

– Нищие – уличные философы. Проповедуют любовь к ближнему, улыбаются. Один, помню, оборванный, заросший бородищей по самые глаза, танцевал под музыку в парке, и казалось, счастливее его нет человека на свете.