Вчерашний скандал - Лоретта Чейз

— Не будь ханжой. Тетя Дафна носит брюки.

— В Египте, — подчеркнул он. — Где женщины действительно носят одеяния наподобие шаровар. Но эта одежда не облегает фигуру, и поверх этих шаровар они носят многослойную одежду. Если бы ты надела такие брюки в Каире, тебя бы арестовали за непристойное поведение и высекли кнутом.

— Должна признать, что брюки немного тесноваты, — сказала Оливия. — Не знаю, как мужчины терпят это. Они натирают в чувствительных местах.

— Не говори о своих чувствительных местах, — предостерег Лайл.

— Я должна о чем-нибудь говорить, — сказала Оливия. — Один из нас должен постараться развеять тяжелое уныние от твоего общества.

— Да, ну что ж… — Лайл остановился. — О, черт, Оливия… Что касается прошлой ночи… когда ты пришла к моей двери…

Оливия тоже остановилась, сердце бешено колотилось в груди.

— Это была ошибка, — произнес Лайл. — Очень серьезная ошибка, во всех отношениях. Прости.

Он прав, сказала себе Оливия. Это ужасная ошибка со всех точек зрения.

— Да, — произнесла она вслух. — Так и есть. Но это не только твоя вина. Я тоже прошу прощения.

У Лайла был такой вид, словно у него камень с души свалился.

Оливия сказала себе, что ей тоже стало легче.

— Ладно, — кивнул Лайл, — значит, выяснили.

— Да.

— Просто чтобы внести ясность: ты все также невыносима, и я не прошу прощения за то, что отругал тебя, — заметил Лайл.

— Я понимаю и тоже не извиняюсь за сказанные слова.

— Что ж, очень хорошо.

Они пошли дальше.

Лайл никогда прежде не испытывал неловкости в ее обществе. Вот что значит пересечь черту, которую не следовало переступать. Он принес извинения Оливии, но не мог извиниться перед Рэтборном и не мог избавиться от ощущения, что предал его. Не мог избавиться от чувства, что совершил нечто непоправимое. Он открыл ящик Пандоры, и теперь…

— Пятнадцать минут, — прервал его размышления голос Оливии. — Только мужчина сочтет это разумным количеством времени.

— Ты прекрасно понимаешь, что я рассчитывал на то, что ты не успеешь, — ответил Лайл.

— А ты прекрасно знал, что я в лепешку разобьюсь, но сделаю это, — проговорила она. — Поначалу мы немного запаниковали. Бейли не могла отыскать мои брюки, и я подумала, что придется взять штаны Николса.

Лайл посмотрел на нее. Она ничуть не походила на мальчишку. Или походила? И не его ли походку она сейчас изображает?

— На тебя и в самом деле смешно смотреть, — проговорил он.

— О, я понимала, как трудно тебе будет удерживаться от смеха, — сказала Оливия, — но это первое, что пришло мне на ум, когда мы не смогли найти мои вещи. Потом, когда Бейли освобождала меня от платья и нижних юбок и втискивала меня в брюки, я представляла себе, что могло бы случиться.

Лайл представил себе, как горничная раздевает Оливию и помогает натянуть узкие брюки.

Ящик Пандоры.

Однако такие мысли вовсе не опасны. Он мужчина. У мужчин всегда бывают непристойные мысли. Это совершенно естественно и нормально.

— Он поднял бы шум, — продолжала Оливия, — и мне бы пришлось его отвлечь, пока Бейли оглушит его ударом. Потом мы забрали бы его брюки. А после моего ухода Бейли перевязала бы его рану и объяснила бы ему, почему без этого нельзя было обойтись.

— Почему бы тебе не сидеть спокойно в Лондоне и не писать пьесы для театра? — спросил Лайл.

— Лайл, подумай головой, — произнесла она. — Если бы во мне присутствовала хоть капля таланта сидеть спокойно за столом и писать, я бы тихонько уцепилась за первого же джентльмена, с которым обручилась, вышла бы замуж, завела бы детей и исчезла в том безымянном полусуществовании, в котором пропадают остальные женщины. — Оливия снова начала жестикулировать. — Почему женщины должны сидеть тихо? Почему должны становиться маленькими спутниками, каждый из которых прикован к собственной орбите и вращается вокруг планеты под названием Мужчина? Почему мы не можем сами быть планетами? Почему мы должны быть спутниками?

— Выражаясь астрономическим языком, — заговорил Лайл, — все эти другие планеты, в свою очередь, вращаются вокруг Солнца.

— Ты всегда воспринимаешь все буквально? — возмутилась Оливия.

— Да, я абсолютно лишен воображения, а ты обладаешь потрясающей фантазией. К примеру, я вижу собор, который высится впереди, за теми зданиями. А что видишь ты?

Оливия посмотрела в конец Стоунгейта, где на фоне ночного неба высилась черная башня.

— Я вижу призрачные развалины, смутно виднеющиеся в узком проулке, огромный черный остов на фоне усыпанного звездами ночного неба.

— Я не уверен, что это развалины, — отозвался Перегрин, — но мы скоро увидим.

Буквально через несколько шагов они оказались в конце Стоунгейта, вошли в переулок и вступили на темную территорию призрачных развалин или, это уж как кому покажется, слегка обгоревшего Кафедрального собора Йорка.

Лайл полагал, что слабый мерцающий свет за витражным окном добавит «призрачности» для Оливии. Для него же это был просто признак жизни.

— Похоже на чей-то дом, — проговорил он. — Все равно я бы не стал медлить, чтобы войти. — Из кармана своего плаща Лайл извлек трутницу и огарок свечи.

— У меня есть спички, — подсказала Оливия.

— Грязные, мерзко пахнущие палки, — покачал головой Лайл, высек искру и зажег короткий огарок.

— Они отвратительны, — согласилась Оливия, — но никогда не знаешь, когда они пригодятся.

— Они годны для тех, кто привык, что слуги разводят для них огонь, — сказал Лайл. — Любой сведущий человек с помощью трутницы может высечь искру с той же легкостью и скоростью, но гораздо безопаснее.

— Большинство людей не станут высекать искру с десятитысячной попытки только для того, чтобы доказать, что они на это способны, — заметила Оливия.

— Я не пытался… Господи, ну почему я позволяю тебе дразнить меня? Ты можешь просто держаться рядом? Мы не знаем, сколько там мусора.

— Из-за того, что я втиснула свой гигантский зад в мужские штаны, не следует думать, что мой мозг сжался до размеров мужского, — заявила она. — Я прекрасно сознаю, что свеча есть только у тебя, и вовсе не стремлюсь споткнуться об обломки собора. Здесь жутко темно и тихо, правда? Лондон ночью такой же шумный, как и в дневное время. И гораздо лучше освещен. Но здесь все сосуществует в гармонии: средневековая церковь, средневековая тьма и гробовая тишина.

Как оказалось, вход был расчищен. Но пройти вглубь они не успели. Они только пересекали южный трансепт, как к ним навстречу поспешил мужчина с фонарем.

— Простите, господа, — сказал он. — Посетителям после наступления темноты вход воспрещен. Знаю, некоторым по душе задумчивая атмосфера или хочется испугаться без памяти…