Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - Питер Акройд

Тем не менее в сложившейся ситуации Мельбурн был самым подходящим лидером: он источал добродушие и не имел принципов, за которые стоило бы держаться любой ценой. Это делало его бесконечно податливым и гибким. Палата общин могла принять предложенную правительством меру только для того, чтобы ее затем отклонила палата лордов. Начинался долгий процесс обсуждений и компромиссов, и наконец предлагалась совсем другая мера. Мельбурн не возражал против всего этого, пока за ним стоял его кабинет. «Я буду поддерживать вас до тех пор, пока вы правы», — сказал ему один из министров. «Но это совершенно бесполезно, — ответил он. — Мне нужны люди, которые поддержат меня, когда я неправ». Он ни в коем случае не был реформатором. Проволочки, откладывания и двусмысленности были его излюбленной тактикой. Даже когда палата лордов в первый раз отвергла выдвинутый им Закон о муниципальном самоуправлении, его это, похоже, ничуть не задело. «Какое это имеет значение? — спросил он. — Последние пятьсот лет советы вполне сносно справлялись со своими делами». В конце концов палата лордов утвердила решение, и закон вступил в силу. «Ну, посмотрим, что из этого выйдет», — сказал Мельбурн. В любых делах он всегда сохранял некоторую дистанцию, а все подробности обычно оставлял на усмотрение Рассела, обладавшего амбициями и склонностью к руководящей работе (и вследствие того обреченного на разочарования).

Кроме того, у Мельбурна был незаменимый союзник в кабинете министров — виконт Палмерстон, министр иностранных дел, довольно скоро укрепивший союз браком с Эмили Лэм, сестрой Мельбурна. Палмерстон занимал этот пост с 1830 года (за вычетом короткого эпизода с Пилем), а до этого был лордом Адмиралтейства и военным министром. Он хорошо разбирался в дипломатических маневрах и искусно разыгрывал свою партию, сочетая ловкость с бравадой. Он, как и Мельбурн, не придерживался никакой конкретной политической линии, за исключением чисто прагматичного желания сделать так, чтобы Британия всегда на шаг опережала своих врагов. Он проводил успешную и мудрую политику, хотя те, кто работал под его началом, искренне его ненавидели — в основном потому, что он заставлял их так же усердно и добросовестно работать.

Когда на кону стояли интересы страны, он мог быть грозным и непреклонным. Он вмешивался в дела Бельгии, Португалии, Испании и Сирии — во всех этих случаях Палмерстон усматривал угрозу репутации Британии, поэтому именно ему, министру иностранных дел, следовало, как полицейскому западного мира, проследить за тем, чтобы Британию в равной мере уважали и боялись. В каком-то смысле он был единственным источником яркого света в сумерках кабинета Мельбурна. Свое мнение он всегда высказывал прямо. Например, однажды он заявил: «Всем этим полуцивилизованным правительствам Китая, Португалии, Южной Америки и так далее нужно каждые восемь-десять лет задавать хорошую взбучку, чтобы они не забывали свое место… Их ум слишком мелок, чтобы вместить полученное впечатление на сколько-нибудь длительный срок, а делать им предупреждения бесполезно. Слова для них ничего не значат, поэтому они должны не только увидеть палку, но и почувствовать ее на своих плечах — тогда они уступят». Эти самонадеянные ксенофобские настроения чуть позднее назовут джингоизмом.

Вскоре шовинистов-джинго можно было встретить на фондовой бирже, в армии и на флоте, на модных улицах, где собирались толпы гуляющих, среди клерков, лавочников и портовых рабочих. Палмерстон как будто интуитивно угадал настроения нации. Он называл Австрию «старухой» и «европейским Китаем». Он не стеснялся запугивать и грозить. Иногда он досаждал даже союзникам, за что получил прозвище «лорд Наждачный Камень» (Pumicestone). Чаще его называли добродушным прозвищем «Пэм» или загадочным «Мангуст» — возможно, из-за способности обезвреживать иностранных змей. Булвер-Литтон отмечал: «Обычно, когда Палмерстон говорит о дипломатии, он говорит о военных кораблях». Палмерстон послал сицилийским повстанцам оружие прямо из Вулвичского арсенала, поскольку решительно не одобрял действий короля Неаполя Фердинанда. Он вообще не любил правителей — не важно, наследных или избранных. Луи Филипп называл его l’ennemi de ma maison[9], а королева Виктория нередко жаловалась, что он принимает важные решения, не посоветовавшись с ней или ее мужем. В ответ на это он просто пожимал плечами. Он всегда владел фактами и не сомневался в своей правоте. Он относился к миру как к огромной игре и мог сымпровизировать или уступить там, где это требовалось.

Палмерстон был сторонником политики постоянного вмешательства: он бесконечно делал предупреждения монархам, угрожал премьер-министрам — словом, энергично помешивал в большом котле международной политики, не давая ему остыть. Как объяснил королеве Мельбурн: «Главный принцип его действий — ничто так не вредит политике, как слабость и робость, и в целом эта теория вполне верна». В данном случае речь шла о Северной Африке, где египетский паша Мухаммед Али решил восстать против своего номинального суверена, турецкого султана. Это не понравилось Палмерстону, поскольку упадок или распад Османской империи, где правил султан, мог дать России или Франции возможность заполучить Египет. Особенно серьезной угрозой считалась Франция, поскольку с этой страной у Англии издавна шло негласное соперничество. Палмерстон делал то, что считал нужным, проводил переговоры и заключал сделки, не давая коллегам сыграть в этом сколько-нибудь заметную роль.

Вскоре против Франции встал четырехсторонний союз Англии, России, Австрии и Пруссии. (Его можно было бы назвать Северным альянсом.) Однако перспектива войны с Францией нервировала английский кабинет министров. Когда Палмерстон предложил заключить договор с тремя странами, два члена кабинета пригрозили уйти в отставку. Мельбурн серьезно встревожился. Любой раскол или даже намек на раскол мог повредить ему. «Ради бога, — сказал он, — пусть никто не уходит в отставку или все уйдут в отставку». Палмерстон сохранял невозмутимость: французские угрозы его нисколько не пугали. Он заявил, что они просто блефуют, и продолжил стоять на своем. От напряжения Мельбурн заболел. Склонность к нервной истерии, которая проявлялась в полную силу в периоды кризисов, была одной из главных особенностей викторианского характера. Спустя несколько лет Мельбурн писал Расселу о королеве: «Она может сделаться серьезно больна, если будет слишком долго находиться в состоянии беспокойства и нервного возбуждения». Писатель и общественный обозреватель Артур Янг, говоря о работе электрического телеграфа, назвал его «системой универсальной циркуляции сведений, с электрической чуткостью распространяющей в Англии малейшие вибрации чувств и опасений от одного края королевства до другого» — но эти слова вполне можно было бы отнести к душевному состоянию людей.

В каком-то смысле это было апокалиптическое воображение в действии. Так, на основании каких-то неясных или вымышленных текстов распространились слухи, что 17 марта 1842 года Лондон сгорит дотла в огромном пожаре. В вышедшей в тот день газете The Times сообщали: «Неистовые вопли, обращенные к небесам мольбы о пощаде, душераздирающие крики о помощи, раздававшиеся отовсюду в течение дня, достаточно свидетельствовали о том, как сильно это народное заблуждение подействовало на разум суеверных людей». Люди толпились на причалах в ожидании парохода, который увезет их из города, поезда, отправляющиеся из Лондона, были переполнены. Некоторые искали убежища в полях, но ничего так и не произошло.