Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - Питер Акройд

Палмерстон был прав с самого начала. Он поставил французского короля Луи Филиппа перед перспективой конфликта. Король отступил, и вскоре военный блеф Мухаммеда Али раскрылся. Эта бескровная победа над французами вызвала огромное ликование в Англии и, пожалуй, была единственным иностранным триумфом, который могло приписать себе правительство Мельбурна.

Палмерстон продолжал проводить политику по ситуации, что, впрочем, не делало ее менее успешной. Он ясно видел, в каком направлении движутся дела государства, и в тех редких случаях, когда его тянуло пофилософствовать, его высказывания отличались проницательностью и прагматичностью. К примеру, издавна было принято считать, что Османская империя разлагается или пребывает в упадке, но Палмерстон заметил: «Половина неверных выводов, к которым приходит человечество, происходит из злоупотребления метафорами и привычки путать общее сходство или воображаемое подобие с действительным положением вещей. Поэтому люди охотно сравнивают древнюю монархию со старым зданием, старым деревом или старым человеком…» Хотя на самом деле между ними нет никакого сходства.

Однажды он сказал: «Весьма недальновидно предполагать, будто ту или другую страну можно обозначить как вечного союзника или вечного врага Англии. У нас нет вечных союзников и вечных врагов. Вечны наши интересы, и этим интересам мы обязаны следовать». О себе он мог бы так же сказать, что не причисляет себя ни к одной партии и всегда держится на расстоянии вытянутой руки от своего номинального лидера. Он предпочитал идти собственным путем. Как мы увидим, иногда он спотыкался, но всегда вставал, отряхивался и шел дальше.

В 1830-х годах сохранялась нестабильность в сельском хозяйстве и промышленности. Колебания цен, прибылей и арендной платы затрагивали всех. Символом этого времени мог бы стать сон фараона о семи коровах тучных и семи коровах тощих (Быт. 41). Никто не понимал, от чего зависят эти изменения, что влияет на них, кроме неотменяемых условий сезонного цикла, поэтому никто не мог справиться с возросшим спросом или внезапным экономическим спадом. Социальные волнения и бунты усугублялись новым Законом о бедных и повышением налогов, а такие события, как агитация в Толпадле, не предвещали ничего хорошего для администрации Мельбурна.

В 1836 году группа лондонских и йоркширских радикалов, среди которых были такие социальные реформаторы, как Уильям Ловетт и Фрэнсис Плейс, решила основать Лондонскую ассоциацию рабочих. В мае 1837 года на торжественном собрании в кофейне на Кокспур-стрит ассоциация представила свои требования, которые позднее стали известны как «Шесть пунктов». Среди них были ежегодный созыв парламента, избирательное право для всех мужчин (избирательное право для женщин пока еще казалось чем-то из ряда вон выходящим), равные избирательные округа, отмена имущественного ценза для членов парламента (это дало бы возможность выдвинуться молодым реформаторам), тайное голосование, позволяющее положить конец взяточничеству и запугиванию, а также денежное вознаграждение для заседающих в парламенте депутатов (это должно было помочь представителям рабочего класса, у которых не было других источников денежных средств). Эти пункты вскоре стали известны как хартия (The Charter), а ее сторонники — как чартисты.

Народная хартия выражала интересы малоимущих и голодающих, которым не помогла проведенная ранее избирательная реформа и чье бедственное положение значительно усугубил новый Закон о бедных. Администрация подкупила часть среднего класса, но они отвернулись от всех остальных.

Осенью того же года ирландский активист Фергюс О’Коннор начал публиковать в Лидсе газету Northern Star, эхом повторявшую все разгромные и критические выступления чартистских ораторов, которые называли работные дома Бастилиями, а тамошнюю еду — адским варевом. Несмотря на то что газета стоила четыре с половиной пенса, у нее был самый большой тираж за пределами Лондона. Она представляла экономические, социальные и политические новости с точки зрения угнетенных.

Томас Эттвуд, чей Бирмингемский политический союз был распущен, теперь присоединился к чартистам в новой великой надежде спровоцировать общественную реформу. Было бы неправильно сбрасывать со счетов этих первых чартистов как мечтателей или смутьянов, оторванных от реалий своего времени. Например, они прекрасно осознавали силу ирландского национализма или колониальных повстанцев, которые могли бы помочь им в их битве с английскими властями. Однако практические мотивы чартистов оставались неясными. Они были выходцами из совершенно разных слоев общества, а их цели в отношении города и в отношении деревни были настолько неоднородны, что любая попытка организованно возглавить это движение почти наверняка была обречена на провал. Это было массовое движение, но его размеры не помогали определить его суть, а классовое сознание его участников опиралось в основном на массовые митинги и собрания, предназначенные, казалось, лишь для того, чтобы распалять ораторов и аудиторию. Вместе с тем это была организация нового типа: она действовала через выступления и массовые митинги, а также вспомогательные материалы в виде брошюр, плакатов и газет. Никогда еще воинственная группа не была так хорошо организована.

Среди чартистов были те, кто выступал за «моральное воздействие» и за «физическое воздействие». При всей очевидной разнице в действительности граница между этими группами оставалась довольно расплывчатой. Ткачи, работавшие на ручных станках, — одна из тех групп, которые сильнее всего пострадали от экономических изменений, — обычно выступали за «физическое воздействие». Путаница еще усугублялась тем, что кое-где чартисты ассоциировались с методистами, которые собирались в том же помещении и пели такие же гимны. Следующие три года движение продолжало оставаться на виду у публики. Власти всегда опасались насилия с его стороны, но на самом деле в эти тревожные годы было очень мало насилия.

Радикалы в парламенте все больше раздражались из-за проволочек и колебаний вигов по поводу каждого законодательного акта. Один из радикальных депутатов, Джон Артур Роубак по прозвищу «Порви Их», жаловался, что царившее в один день либеральное настроение могло бесследно исчезнуть на следующий день. «Виги всегда были элитарной аристократической фракцией, хотя временами использовали демократические принципы и высказывания как оружие против своих оппонентов… Вне государственной службы это демагоги, а придя к власти, они становятся замкнутой группой олигархов». Они прикрывались демократией, но на деле исповедовали аристократические принципы. Они много обещали, но мало делали. Они изъяснялись расплывчато, а принятые ими меры были по большей части неэффективными и бесполезными.

И все же Мельбурн, главная мишень всей этой ярости, имел одно огромное преимущество. Он знал, что король умирает и что его преемница, восемнадцатилетняя девушка, не разделяет предрассудков Вильгельма. Она смотрела на мир совершенно иначе. Финал разыгрался довольно быстро. В мае и июне 1837 года королю Вильгельму стало заметно хуже, и 20 июня он скончался от сердечного приступа. Вильгельм умер рано утром, и Мельбурн едва дождался рассвета, чтобы сообщить Виктории о ее новом положении в мире. Смерть старика и воцарение новой молодой государыни неизмеримо усилили позиции администрации. Почему мир должен был оплакивать уход старого короля? Конечно, он принял Закон о реформе, и если он запомнился этим, то, вероятно, этого уже достаточно. Кроме этого, за семь лет своего правления он провел муниципальную реформу, отменил рабство и ввел новый Закон о бедных. Хотя, возможно, правильнее будет сказать, что он просто позволил этому случиться. «Он был чудной, — написала королева Виктория в своем дневнике. — Очень странный и своеобразный, и его намерения часто неверно истолковывали».