Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - Питер Акройд

Строго говоря, это было не совсем так. Осенью 1838 года кое-что все-таки произошло. В Манчестере возникла Лига против Хлебных законов, единственной целью которой была «полная и немедленная отмена Хлебных законов». Лига не случайно появилась именно там, где бурно развивалась хлопковая промышленность, свидетельствуя о триумфе современного машинного производства и огромном значении вопроса свободной торговли в Британии. Этот вопрос требовал неотложного решения. Можно ли разрешить фермерам покупать дешево и продавать дорого, как того требует рынок, или следует ввести ограничения и тарифы на импортное зерно, чтобы поддерживать цены и прибыль английских фермеров на высоком уровне? Консервативная партия, формально представлявшая землевладельцев и управляющих имениями, естественно, выступала за сохранение законов. Ее противники, от вигов до радикалов, стремились устранить их, чтобы зерно стало дешевле.

Множество священников-диссентеров заявляло, что Хлебные законы «противоречат Закону Божьему и самой вере». Лига начала кампанию под руководством Ричарда Кобдена и Джона Брайта, по сути представлявшую собой религиозное движение, наподобие имевшего ранее успех движения против рабства, где вопросы религии и политики также перетекали один в другой. Свободная торговля сама по себе считалась чем-то вроде религиозной панацеи: она должна была привести к удешевлению еды, увеличению экспорта, росту занятости и общему процветанию. Одна нация протянет руку другой, тем самым способствуя миру и изобилию. Джон Брайт заявлял, что это движение «торговых и промышленных классов против лордов и крупных землевладельцев». Брайт был квакером и считал, что «при решении политических проблем следует брать за основу то, что представляется нашей совести справедливым и нравственным». Поскольку Англия имела положительный (внешне)торговый баланс, считалось, что свободная торговля будет способствовать «улучшению всего мира». Таким образом, материальный прогресс находился в тесной связи с нравственным совершенствованием, что вполне соответствовало одному из великих принципов XIX века. Палмерстон писал: «Торговля — лучший двигатель цивилизации».

Лига против Хлебных законов развернула свою кампанию в масштабах всей страны: журналы и брошюры, речи, митинги и демонстрации осуждали «олигархию, облагающую хлеб налогами, горстку мошенников, хищных гарпий, грабителей рабочего люда, нечестивых чудовищ, шайку гнилых сластолюбивых негодяев…». В свою очередь, фермеры называли сторонников отмены Хлебных законов скотами, ишаками, тупицами, лягушачьим хором, дурнями и болванами. Ситуация обострялась, поскольку в 1838 году цены на хлеб неуклонно росли. В январе кварта зерна стоила 55 шиллингов, в сентябре — 72 шиллинга, а в декабре — 74 шиллинга. В январе следующего года цена выросла почти до 80 шиллингов. Мельбурн слышал приглушенное ворчание тех, кто требовал свободной торговли, но предпочитал не обращать на них внимания. «Я сомневаюсь, что институты собственности и государства это выдержат», — сказал он. А может быть, он просто был не готов к изматывающим дебатам и кризисам, наподобие тех, что сопровождали избирательную реформу. «Я слаб и болен, я не могу ничего делать и ни о чем думать, — сказал он. — Сейчас это совсем некстати».

Именно консерватор Пиль в конечном счете возглавил наступление на Хлебные законы. Он был не политическим философом, а прагматичным администратором, и ему уже приходило в голову, что цены на пшеницу возмутительно высоки, к тому же положение бесконечно ухудшалось плохими урожаями в Ирландии. В Ирландии количество умерших ежедневно увеличивалось, но газеты писали, что мужчины, женщины и дети умирают от голода в Шотландии и Англии. Как политик Пиль, единожды убедившись в правильности избранного принципа или меры, больше не отклонялся от них. Его решимость не могло поколебать даже то, что подавляющее большинство Консервативной партии желало сохранить Хлебные законы. Для них это был символ веры, но для Пиля — символ разума и справедливости. Гибельную ситуацию в Ирландии, где после ряда урожаев плохая пшеница вытеснила хорошую, также нельзя было игнорировать. И даже если он не мог полагаться на свою Консервативную партию, то мог найти достаточно союзников в других местах.

Чартисты рвались в бой не менее активно, чем сторонники лиги. В начале февраля 1839 года в Лондоне состоялся Всеобщий съезд трудящихся классов, где планировали официально принять хартию и составить петицию, которая будет затем разослана по всей стране. По сути, это было общенациональное собрание чартистов, где каждый участник представлял ряд областей, и, как подсказывает название, оно было заинтересовано в реформах, а не в революции. Оно не имело ничего общего с движением профсоюзов. Как выразился один каменщик, «профсоюзы разрушают старую систему — чартисты выступают за новую систему. Профсоюзы хотят извлечь максимум выгоды из дурной сделки — чартисты хотят заключить новую сделку». Если уж на то пошло, съезд был своего рода народным парламентом, который должен был сделать то, чего так и не смогли добиться радикалы за все время своего пребывания в Вестминстере. Элизабет Гаскелл назвала это время «ужасными годами». В романе «Мэри Бартон» (Mary Barton; 1848) она писала: «Несоразмерность заработков рабочего класса и цен на продукты слишком многих привела к болезням и смерти. Люди голодали целыми семьями. Не хватало лишь Данте, чтобы описать их мучения».

Призывы Всеобщего съезда заставили некоторых испугаться, начались разговоры о вооруженных протестах. Организованная полиция появилась в тех городах, где ее ранее не было, армию усилили, некоторых чартистов арестовали. Один живший в то время историк выразился так: «Мы стали трезвым народом». Перспективы вооруженного конфликта не было; более того, как это часто случается, внутренние конфликты между радикалами были намного более ожесточенными, чем любая направленная вовне агитация. Они спорили о том, какие методы следует использовать: моральное воздействие, запугивание, физическое воздействие или смесь всего перечисленного? Планировали и готовили массовое шествие к парламенту, чтобы представить петицию с просьбой рассмотреть шесть пунктов своей хартии. Элизабет Гаскелл добавляла: «Они не могли поверить, что правительство уже знает об их несчастьях… Мысль о том, что глубину их бедствий еще только предстоит раскрыть и что тогда будет найдено какое-то средство, смягчала их исстрадавшиеся сердца и сдерживала нарастающую ярость».

Общенациональную петицию собирались выработать на массовом съезде в 1839 году, а затем представители различных реформистских клубов должны были доставить ее в процессе большого шествия к Вестминстеру. Длина петиции составляла 3 мили (4,8 км) — в ней было 1 280 000 подписей. Впрочем, даже если бы под ней стоял еще миллион подписей, этого вряд ли оказалось бы достаточно. Петицию представили, но по итогам голосования 12 июля парламент отказался даже рассмотреть ее. Возникли слухи о национальной забастовке, но рабочие не были к ней готовы. Затем местные активисты заговорили о всеобщем восстании, но эта идея имела еще меньше шансов расшевелить Англию. Бунты и забастовки отнимали достаточно сил, и ни у кого тем более не было желания поднимать вооруженное восстание, которое ни один лидер не смог бы должным образом направлять и контролировать. «Священный месяц», посвященный общему делу, в итоге сократился до трехдневной забастовки, в ходе которой самые воинственные чартисты были арестованы. Одних приговорили к условной мере наказания, других к нескольким месяцам тюрьмы. Никаких ответных массовых репрессий не было. И все же происходящее не казалось правильным. О том, что на севере царят нищета и голод, знали, но как будто не осознавали настоящий масштаб бедствия. Некоторые называли это «вопросом о состоянии Англии». Возможно, этот вопрос не имел ответа. Томас Карлейль писал в своей книге «Чартизм» (Chartism; 1839): «Очень широко распространено ощущение, что положение и настроения рабочих классов в настоящее время достаточно угрожающие, и что-то должно быть сказано, что-то должно быть сделано в отношении этого».