Белая обезьяна, чёрный экран - Ольга Николаевна Аникина

больно ударил меня по глазам. Я на секунду ослеп.

— И не подумаю! — крикнула Вика. — Это всё Лёлька! Она сама болтала, что спать будет только с теми, кто ей не нравится! Было такое, а? Ну скажи, было?

Лёля секунду стояла, залитая светом, пунцовая, как ягода в миске на столе. Потом вдруг зарычала, бросилась к сестре и, замахнувшись, попыталась дать той пощёчину, но младшая оказалась более проворной и отбила удар.

— Девочки! — закричала испуганная Жанна, пытаясь разнять дочерей. — Вы что! А ну хватит! Хватит!

Я отошёл на два шага в тень, потом вспомнил про свою неразобранную сумку, бросился в комнату с изразцами и выудил вещи из-под стола.

— Юрка! — услышал я голос Лёли. — Блин, Юрка! Ну не так же всё было! Не так!

Говорить я не мог, поскольку не знал, что говорить. Да у меня и не получалось. Я только мотал головой и пытался пробиться к проходу, а Лёля цеплялась за мои плечи, за куртку и говорила, говорила, говорила, что-то про электрички, про сестру, про мать, про чёрт ещё знает что, и на меня сыпалось много-много слов, похожих на пухлые ватные шарики, и ни один из них не пробивал плотную оболочку моей внезапной глухоты. Я ничего не слышал, кроме своего внутреннего шума, и видел только, как губы на Лёлином лице шевелились, как дёргался её подбородок.

* * *

— Ну ты, Храм, даё-ошь. Из-за тебя две тёлки подрались? — Андрюха присвистнул и посмотрел на меня с интересом. — Эх, жаль, я не видел.

— Не из-за меня, — возразил я. — Эта стерва эксперимент на мне ставила.

— Да ну, какой там эксперимент, — сказал Андрюха. — Бабьи склоки. Младшая хочет позлить старшую, ясен пень.

И добавил, посмеиваясь:

— А младшая-то, кажись, ого-го!

Мне меньше всего хотелось обсуждать то, что случилось на даче Петровских. Но деваться было некуда: электрички той ночью и в самом деле уже не ходили, денег на таксиста, как всегда, не было, и мне пришлось вызванивать приятеля.

— А вообще, — сказал Андрюха, — все бабы манипуляторши.

— Я с самого начала знал, что не надо было туда ехать, — сказал я.

— Ну, знал и знал, — сказал Андрюха и снова полез в холодильник. — Чёрт, даже выпить нечего.

Мы опрокинули по стопке водки — это всё, что удалось отыскать в Андрюхиных закромах. Но Грачёв никак не мог успокоиться. Он было сел и опять подскочил. Распахнул холодильник. Достал какие-то пустые пакеты, переставил что-то на полках.

— Вот блин, — сказал он расстроенно.

— Пить не буду. Не хочу. — ответил я.

Подумалось: зря я приехал к Андрюхе.

— А что так? — он поглядел на меня исподлобья. — Лучше хотеть, чем не хотеть.

Я молчал.

— Нет, правда, — Андрюху посетила новая мысль. Он переключился. — Ты вообще хочешь чего-нибудь по жизни? Ты эту Лёлю с самого начала хотел?

Я встал.

— Ты её любил, что ли? А? Говори. Любил? И сейчас любишь?

И загородил мне выход своей громадной тушей.

Я молчал, не знаю почему. Наверное, потому что устал. Я устал и не знал, что отвечать Грачёву. Любил? Не любил?

— Я н-не знаю, что это такое, — выдавил я наконец, обессилев. — Не могу понять. Может, любил. А может, нет.

Андрюха захохотал и хлопнул меня по плечу.

— Ну, тогда порядок, — сказал он. — Если не любил, то о чём весь сыр-бор.

— Какой же порядок, — сказал я ему. — Мне хреново!

— А тебе точно хреново? — спросил Андрюха, и я запутался ещё сильнее.

— Нет, ты скажи. Тебе вот настолько сильно хреново, как тому чуваку из урологии, с аденомой, его ещё резали по живому?

— А его резали по живому?

Андрюха хохотнул.

— Ну так Пескарёв анестезировал, — ясно дело, по живому. Ну?

Я подумал и сказал, что по сравнению с аденомой я ещё ничего.

— Ну, значит, переживёшь, — заключил Андрюха.

— Погоди… — я пытался собраться с мыслями. — А вот то, что было… Там, на даче. Я же почти оглох от криков.

— Ну и что, — невозмутимо сказал Андрюха. — Любой бы оглох.

— То есть ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, — Андрюха со вздохом сгрёб со стола стаканы и смахнул тряпкой на разделочную доску колбасные очистки, — что у тебя ва-аще сегодня ничего не произошло. Ни-че-го!

Я молчал.

— Ты раздул какого-то Шекспира, бля, из обычной бабской разборки.

— И что бы ты сделал на моём месте?

Андрюха вывалил в мусорное ведро очистки и швырнул разделочную доску в раковину.

— Я? — спросил он, подумал секунду и произнёс: — Я бы трахнул младшую.

— Да пошёл ты, — сказал я. — Она же мелкая, только школу окончила. И страшная как неизвестно что.

— Ничего, — сказал Андрюха. — Повернёшь её спиной, чтоб на морду не смотреть.

Я открыл было рот, намереваясь возразить, но у меня в куртке вдруг заорал сотовый. На экране высветился неизвестный номер. Я недоумённо смотрел на трубку. Часы показывали около четырёх ночи.

— Какого хрена… — начал было я, но Андрюха выхватил у меня телефон и нажал громкую связь. Трубка теперь лежала между нами, на грязном столе.

— Алло, — сказала трубка незнакомым женским голосом. — Это Юра?

— Я слушаю, — кажется, мой голос был таким пьяным, словно я не стопку водки выпил, а поллитра, не меньше.

— Это Юра? — ещё раз переспросил голос. — А это Виктория. Я хочу перед вами извиниться.

Грачёв, сидя напротив, весь красный от напряжения, показывал мне всякие знаки, смысла которых я не понимал. Я должен был что-то ответить девушке, но я молчал.

— Вы слышите? — продолжал голос. — Я хочу извиниться. И позвать вас на настоящее свидание.

Андрюха сжал кулаки и выставил большие пальцы вверх.

2023 г.

Когда я учился в первом классе, за неделю перед Новым годом грянули морозы. Настоящие, по ночам доходившие до тридцати градусов. Днём на улице стояла стабильная двадцатка, но когда по утрам мама вела меня в школу к первому уроку, ресницы у меня индевели, а шарф, крепко затянутый на затылке, мешал дышать и стоял колом. Мама на морозе начинала кашлять и поэтому тоже заматывала себе рот и нос, а ещё одним шарфом привязывала к голове шапку. И сразу становилась похожей на старуху. Я немного стыдился такой маминой несовременности: она и без того была самой пожилой мамой в классе. В холодные дни я носил валенки, но ходил в них с большим трудом, потому что валенки были не мои: когда ударили холода, мама взяла их у каких-то знакомых, и они оказались размера на два больше, чем требовалось. А может, даже на три, — словом, у меня была не обувь, а