Двенадцать прикосновений к горизонту - Михаил Самарский

Лицо Татьяны Алексеевны было настолько высохшим, что мне в голову сразу стали лезть неприличные сравнения, ну типа мумии или что-то вроде того. Пальцы рук тоже казались какими-то неестественно длинными. Чтобы не искать нужных слов, которые в этом случае могут показаться неуместными, скажу так: вы видели, как обычно в комиксах рисуют старуху-смерть? Вот свекровь бабы Фроси. На стене у кровати висел какой-то плюшевый ковёр с изображением картины «Три богатыря». Это мне показалось смешным, и я, несмотря на то что у меня дрожали коленки, чуть не прыснул в кулак, но сдержался и вместо усмешки кашлянул. «Нашли что повесить, – подумал я, – ещё бы борцов сумо нарисовали». Татьяна Алексеевна медленно открыла глаза и так же медленно повернула голову в мою сторону.

– Мишечка, мальчик мой, здравствуй.

Я от неожиданности словно онемел: хочу сказать слова приветствия и не могу. Справившись наконец со смятением, я выдавил:

– Здравствуйте, бабушка… э… бабушка… Татьяна Алексеевна.

Старушка молчала довольно долго, прежде чем заговорила снова:

– Миш, что ж ты меня по батюшке-то кличешь? Забыл, родной, как дразнил меня бабкой Танькой? Эт сколько ж тебе годков-то?

– Пятнадцать скоро, – ответила вместо меня баба Фрося.

– Фрось, включи свет поярче, хочу получше разглядеть…

Фрося щёлкнула выключателем, под потолком ярко вспыхнула люстра. Я аж глаза зажмурил. Татьяна Алексеевна обратилась ко мне:

– Сынок, подойди поближе, не бойся ты меня. Страшная я? На смерть похожа?

Я вздрогнул. Сам только что подумал об этом. Для наблюдающего это как-то естественно, что ли. А когда человек сам себя сравнивает со смертью – это страшно, признаюсь вам. Я вплотную приблизился к кровати больной. Старушка протянула ко мне ладонь и прикоснулась к моей руке. Вот не знаю почему, но страх не покидал меня. Такое впечатление, что тебя приглашают проследовать в могилу. Может, я, конечно, глупости сейчас пишу, однако описываю то, что со мной происходило. Не думаю, что вам нужны в данном случае мои приукрашивания и выдумки.

– Фрось! Фросенька! – позвала Татьяна Алексеевна.

– Я здесь, мама! – ответила баба Фрося.

Ещё одна неожиданность, которая поразила меня. Баба Фрося назвала старушку мамой, и, вы знаете, сразу что-то изменилось, то есть страх мгновенно исчез, пропала дрожь в коленках. Даже запах изменился, и растаяло ощущение того, что мы находимся где-то в сыром погребе. Я стиснул зубы, стараясь изо всех сил сдержать слёзы. Да не тут-то было! Не знаю, кем нужно быть, чтобы в такой ситуации не «замокриться». Две старые женщины, одна при смерти, и вдруг раздаётся «мама». Я вам говорил, что иногда балуюсь стишками? Сделаем паузу? Вот что я однажды сочинил о маме.

– Фросенька, – тихо произнесла Татьяна Алексеевна, – а ведь он на моего Мишу похож. Присмотрись. Надо же – на прадеда похож. Вот как.

Несмотря на то что слёз на лице у Татьяны Алексеевны не было, я догадался, что она плачет. Да и баба Фрося тут же подтвердила мою догадку:

– Не плачь, мама, всё хорошо. – Она погладила руку свекрови.

– Да я от счастья, доченька, – прохрипела старушка. – Я уж думала, и не увижу никогда. Ты, Миша, приезжай чаще. Я-то скоро умру, а вот бабушку свою не забывайте. Как там мама?

Растерялся я немного. При таком вопросе я, конечно, вспомнил свою маму и чуть было не ляпнул: мол, всё хорошо, мама с папой сейчас в Альпах на горных лыжах катаются. Вовремя вспомнил, где я нахожусь.

– Всё хорошо, – пробормотал я, – всё хорошо, бабушка…

– Ну и слава богу, – вздохнула Татьяна Алексеевна. – На похороны-то хоть приезжайте… Там были птицы, такие зелёные… но они не страшные… их можно с руки кормить… Да-да… вы их почаще кормите… и воды, воды не забывайте наливать… Это хорошие птицы, они вам помогут… Не гоните их… Воды… Почаще давайте им воды…

– Какие птицы? – опешил я.

– Пошли, пошли, Мишка, – шепнула мне сзади баба Фрося. – Всё, свидание закончено. Татьяна Алексеевна отправилась летать по своим мирам.

До меня только дошло, что старушка стала бредить.

– И надолго она того?.. – спросил я, когда мы вернулись в переднюю и сели снова за стол.

– Одному богу известно, – грустно ответила баба Фрося. – Ей много радости нельзя. Сразу начинает бредить…

– Так это что, – смутился я, – получается, что она из-за меня… это…

– Не ломай голову, – рассмеялась баба Фрося, – ты ей такой подарок сделал, что можно теперь и умирать…

– А муж её давно умер? – спросил я. – В смысле ваш свёкор.

– О! Давно. Я ещё молодой была, только замуж вышла. – Баба Фрося задумалась, что-то вспоминая, затем после паузы сказала: – Светку родила, а через два года свёкор умер. Год до пятидесяти лет не дожил. А так мечтал пятьдесят лет отметить.

– Так рано? Болел?

– Он-то мужик сам по себе крепкий был. Да война его покромсала. То ли семь, то ли восемь ранений у него, контузии. Как разденется по пояс, страх божий – живого места не было. Его с куском железа внутри так и похоронили. Война, сынок, никого не щадила.

– А награды у него были? – спросил я.

– Были, конечно, были. Отдала их в музей. Крадут же награды. От греха подальше всё отдала. А они у них и там пропали. Не знаю, что творится на этом свете. Люди словно с ума посходили. И не знаешь уже, откуда беды ждать.

– Так что, награды все пропали?

– Пропали, Миша.

– Как же так?

– А вот так. Я-то думала, что из гарнизонного Дома офицеров они никуда не денутся. Но увы. Да это ещё полбеды. Ты знаешь, что я недавно у нас на рынке видела? Ужасть. Буквально этой осенью. Рехнуться можно. Ветеран идёт по рынку, что-то присматривает. При параде. Грудь вся в орденах и медалях. Останавливается возле него какая-то колымага, я в них не разбираюсь, словом, машина какая-то, вся поцарапанная, ржавая, без номеров. Из кабины выскакивают два хлопца, один хватает деда сзади, заламывает ему руки, а другой начинает срывать награды. Мы и опомниться не успели. Они шмыг в машину и уехали. Деда на скорой увезли. Он как сел в рваном пиджаке на землю, так и не смог встать. Мы его в кафе на руках занесли, а он, бедняга, плачет и бормочет: «Я же за них воевал, что же они так-то?».