София и тайны гарема - Энн Чемберлен

Рука и резец мастера лишь слегка коснулись ее, словно мастер чувствовал, что не в силах добавить что-либо к совершенству, созданному природой. Чудесное древнее произведение искусства было много старше тех римских и греческих статуй, которыми Сафия любовалась совсем недавно, и, конечно, грубее их. Но, как ни странно, дикая, даже варварская красота ее ничего не потеряла от этого. Индивидуальные черты, красота, присущие какой-то определенной женщине, что свойственно классическим статуям, здесь почти отсутствовали, уступив место ощущению скорби, столь знакомой любой женщине. Сафие вдруг показалось, что перед ней сама мать-земля во всей своей первозданной наготе.

— Скорбящая Ниоба, — прошептал Газанфер. — Ниоба в слезах.

В первую минуту Сафие и в голову не пришло потребовать у евнуха объяснений, как раньше не приходило в голову поинтересоваться, каким образом ему удавалось узнать то, чего еще не знал никто, или как он ухитрялся сделать так, что шербет в течение многих часов остается ледяным. До сих пор ей гораздо чаще приходилось самой объяснять что-то, чем требовать объяснений от других. Но чем дольше она сидела, любуясь каменным изваянием женщины, тем сильнее становилась ее уверенность, что евнух не случайно выбрал для нее именно это место. И тем труднее ей становилось оставаться невозмутимой.

Похоже, Сафия была не единственной, заметившей красоту этого места. Вереница местных женщин тоненьким, но непрерывным ручейком текла к пещере, где находилось святилище древней богини.

— Греки? — Это было первое, что пришло ей в голову.

Белоснежный тюрбан, похожий на сахарную голову, безмолвно качнулся в ответ.

Острый укол разочарования, который она ощутила при этих словах, удивил ее саму. Она почти не сомневалась, каков будет его ответ: большинство крестьян в здешних местах до сих пор придерживались старой веры. И вот теперь ее подозрения подтвердились. Стало быть, ей даже нельзя будет спуститься туда, чтобы поболтать с женщинами. Хотя греки-мужчины знали турецкий язык достаточно хорошо, чтобы чувствовать себя на равных с турками, однако их женщины до сих пор почти поголовно говорили только на языке своих предков. Раньше Сафия никогда не жалела, что не знает греческого. Конечно, ей часто случалось видеть, как гречанки, устроившись на балконе или на плоской крыше дома, ловким движением кидают вниз веретено, чтобы потуже натянуть нитку — так рыбак закидывает удочку в реку. Или — в основном старухи — часами сидят на крыльце, вяжут толстые носки из грубой шерсти, проворно орудуя сразу пятью изогнутыми, как рыболовный крючок, спицами и приглядывая за стайкой черноглазых ребятишек, которые крутятся тут же возле ног.

Гречанки не были обязаны вести столь же строго уединенный образ жизни, как это предписывалось мусульманским женщинам, но Сафия никогда особо не завидовала им. Да и чему тут было завидовать: все они по большей части были почти что нищие, так что вряд ли кому-то могло прийти в голову покуситься на них. И уж конечно, ни одну из них никогда не несли в паланкине под охраной целого взвода янычар!

И вот теперь, жадно разглядывая древнее святилище в горах, Сафия вдруг почувствовала, что отдала бы многое, лишь бы только чуть-чуть поболтать с этими женщинами.

Несмотря на то что некоторые из них были одеты в полосатые, белые в темно-синюю или красную полоску юбки, как это принято у гречанок, Сафия поняла, что большинство этих женщин вдовы. Сбившись в кучку, они напоминали зловещую стаю ворон — все, что было на них надето, вплоть до чулок и нижнего белья, даже носовые платки, которые по обычаю отсылают к красильщику в день похорон, было черного цвета.

«Но что у меня может быть общего со всеми этими женщинами, к которым жизнь обернулась своей черной стороной?! — примерно так обычно рассуждала Сафия, заметив какую-нибудь вдову. — Ведь их жизнь, так или иначе, уже кончена».

И вот сейчас впервые она вдруг разглядела в них женщин — возможно потому, что не все в этой скорбной процессии оказались старухами. Только теперь Сафия вдруг со всей очевидностью поняла то, что прежде почему-то никогда не приходило ей в голову: любая женщина, даже совсем еще юная и очаровательная, может прогневить небеса. И тогда они — да сохранит нас святая Агнесса от такого несчастья! — обрушат на нее свой карающий гнев. И та, что вчера еще смеялась от счастья, сегодня, закутавшись в черные одежды, в угрюмом молчании побредет в горы, чтобы там, среди отрогов, в одиночестве выплакать свое горе.

Многие из этих женщин принесли с собой нехитрые дары. Одни — просто цветы, астры, вроде тех, что лежали сейчас на коленях Сафии, такие же скромные букетики кучкой лежали возле ног статуи. Гораздо чаще приносили медные подносы с вареной пшеницей. Вот и сейчас то тут, то там на чьей-нибудь закутанной в черный платок голове покачивался поднос. Даже успев остыть, пшеница пахла так, что у Сафии закружилась голова. А когда были сняты грубые салфетки, прикрывавшие остальные подносы, у нее вырвался вздох изумления: букеты из цветов и листьев, кусочки цветного сахара, миндаль, базилик, корица, кунжут, изюм, сушеные фиги и еще многое другое были грудами свалены к ногам богини.

— Пища для мертвых, — шепотом пояснил Газанфер. — Древний обычай, символ скорби Цереры по своей дочери Персефоне.

Усевшись в кружок, большинство женщин принялись поглощать свои дары, запивая их вином в компании своих подруг. Никакой особой скорби Сафия при этом не заметила. Когда же подносы опустели, женщины, водрузив их на головы, вновь потянулись цепочкой туда, откуда пришли.

Напоследок одна из старух, бродившая возле них в надежде на подачку, оглянулась посмотреть, не осталось ли чего-нибудь съедобного. «Она сама похожа на скалу», — подумала Сафия, хотя одежда ее, больше напоминавшая рваную тряпку, со временем стала непонятно какого цвета. В конце концов старая нищенка зашаркала прочь, что-то невразумительно бормоча себе под нос. Рядом с королевской роскошью ковров, на которых устроилась Сафия, трясущаяся голова старухи казалась особенно жалкой. То, что случилось дальше, поразило даже саму Сафию. Позже она уже и сама не могла понять, как это произошло. Внезапно, повинуясь какому-то непонятному порыву, девушка вскочила, сунула старухе в руки блюдо с долмой[8], знаком дав ей понять, что та может забрать себе и само блюдо. Почему она это сделала? Может быть, отдав старухе большую часть того, что было приготовлено для нее самой, Сафия получила единственную возможность хоть как-то смириться с тем, что им не суждено поговорить?

Старуха судорожно прижала блюдо к груди, низко поклонилась, так что прядь седых волос упала в тарелку, и что-то невнятно залопотала. Наверное, принялась благодарить, хотя Сафия не смогла разобрать ни слова. А потом, покрепче ухватив подачку, шмыгнула куда-то, как испуганная мышь, и мгновенно скрылась из виду.

— Госпожа…

Голос евнуха заставил ее очнуться. Сафия почувствовала, как ее обдало жаром, словно она съела слишком много перченого. Она сама не понимала, что с ней происходит — столь внезапные приливы сострадания были ей несвойственны. Сафия покосилась на евнуха. Всегда молчаливый гигант вдруг со свистом втянул в себя воздух. Лицо его исказилось страхом.