Изобилие - Роман Сенчин

– Соня… Соня?! Что крикнул Чехов перед смертью?

Девушка тоже удивилась, скривив губки, повторила:

– Я хочу шампанского. На немецком языке, кстати. – И сочувственно добавила: – Ты разве не знал?

Володя поставил бутылку на стол, закурил:

– Солнышко, любому школьнику известно, что Антон Павлович, умирая, сказал: «Финита ля комедия»!

– Их вюнше миэ, шампанье цу тринкен! – не согласилась Соня. – Ты что-то, Володя, не того…

Юноша вспыхнул:

– Я не того? Это ты не того, Сонечка, ласточка моя! С чего это в Ялте он по-немецки кричать бы стал?

Удивление Сони сменилось откровенным изумлением, ротик расползся и приоткрылся, она несколько секунд беззвучно шевелила губами, словно была не в силах заговорить.

– В… в какой… в какой Ялте? – Затем быстро-быстро: – В Баден-Бадене, птичка моя, Володя! И не спорь, ангел мой, мне-то уж лучше знать, где умер Чехов.

Володя язвительно хмыкнул:

– Ты что, при этом присутствовала? Шампанское подавала?

– Не подавала, но читала. И тебе бы, кстати, с твоей головой не мешало бы почитать!

– Да то, что я читал, – повысил голос Володя, – тебе, глупышечка, и не приснится!.. Финита ля комедия!

– Ха! Да это просто примитивно для Чехова. Банальность какая, фи! – Сонечка сморщилась. – Убогость. Удивил ты меня, Вовочка, своими познаниями в литературе. Такое точно вряд ли нормальному может присниться… Чеховед-любитель!

– Так. – Володя надел очки. – Давай спокойно, ласточка, во всем разберемся. – Он нервно отпил вина и выдохнул: – Итак, чем болел Чехов?

Соня устало закатила глаза:

– Ты что, дорогой, и этого даже не знаешь?

– Я-то как раз и знаю, я-то знаю, а ты, ласточка, не увиливай. Или?.. – Студент сощурился и, глядя пристально на оппонента, ждал ответа.

– Знаешь что, дилетант паршивый! – Соня отодвинулась от Володи. – Я скажу, скажу, но – учти!.. Чехов болел туберкулезом. Только не трогай меня руками и вообще, пожалуйста, не прикасайся!

Володя тоже отодвинулся и согласился тоном врача, беседующего с душевнобольным:

– Да, я паршивый дилетант… Успокойся, Соня, успокойся.

– Да я спокойна, как сто рублей! – Девушку, оскорбленную и униженную, было уже не остановить: – Молчи и слушай меня. Да, он болел туберкулезом, как, кстати, все порядочные люди. Лечился действительно в Ялте, с 1901-го по 1904-й, затем уехал с женой в Баден-Баден, где и скончался. Это знает каждый немец и каждый цивилизованный человек. И если тебя, Вова, не коснулось это, то я и не знаю, как ты можешь вообще говорить какие-то вещи…

Юноша схватился за голову:

– Еще пять минут, пять минут назад я готов был положить к ее ногам эту голову, полную ценнейших знаний, энциклопедических!.. Боже мой! – Он вскочил, принялся ворошить книги, что-то искать.

– Да требухой набита твоя голова, – презрительно морщась, отозвалась девушка, – а не знаниями. Я никак не ожидала обнаружить в тебе дикого барана. Дико, кстати, необразованного.

– И… и эту я любил?! Я боготворил эту глупую, – Володя обернулся к Сонечке, посмотрел на нее немного и сделал гримасу, словно его тошнит, – эту напыщенную фальсификаторшу! Шла бы ты, Соня…

Соня вставила меж губ сигарету, подкурила и вольно откинулась на спинку дивана:

– Т-так. Так, значит, ты меня гонишь? В два часа ночи, в Марьиной Роще? В самом бандитском гнезде? Ты специально, подлый, завез меня, чуть не соблазнил, разозлил, а теперь гонишь. Так вот знай: я никуда не поеду. Меня вполне устраивает этот диван, а ты, Вова, со своей псевдоумной головой и всякими там дурацкими измышлениями можешь спать на полу. И заметь – после всего, что мне открылось, я даже не брезгую спать с тобой в одном помещении.

Володя поднялся с корточек, скрестил руки на груди.

– Прекрасно, я так и думал. Я так и думал: ломалась, кокетничала и в итоге заняла мой диван. Перед контрольной по античке! – Он перенес столик с недопитой бутылкой вина в угол, стал готовить себе подстилку. – Хорошо… хорошо… Пусть тебе будет стыдно.

Затушив сигарету, Соня насмешливо пожелала:

– Спи спокойно, дорогой товарищ литературовед! – Сняла свитерок, накрылась им и отвернулась к стене.

– Хорошо, хорошо, – бормотал Володя, сооружая из грязных рубашек подушку, – хорошо, Соня…

Он выключил свет, протяжно вздохнул. От недавнего восторга перед красивейшей девушкой не только курса и института, но и вообще из всех встретившихся на его жизненном пути теперь, казалось, не осталось и следа… Это избалованное всеобщим вниманием личико, именно «личико», пустое и гладкое, как у фарфоровой куклы, эта вызывающе короткая юбка, этот тоненький, искусственный, противный голосок… Тьфу! Как мог он почти десять месяцев мечтать о ней, видеть лишь ее, посвящать ей, этой фифочке, свою любовную лирику?!

Володя приподнялся, чтобы в полутьме наткнуться на ее силуэт и укрепиться в прозрении после обмана коварной судьбы, развеять последние клубы розового тумана… Сонечка спокойно и ровно дышала, она наверняка уже заснула, твердо уверенная в своей правоте, как все несколько глуповатые, ограниченные люди. Ее голая рука, свесившись с дивана, белела нежно-отталкивающе. Володе было обидно, даже подступили слезы, в горле образовался всем известный комок.

– Соня-Соня, – горько, дрожащим голосом прошептал он и легонько, на прощание, погладил ее руку. – Вот он, мираж любви…

Неожиданно рука ответила – острый ноготок царапнул Володину ладонь.

– Ну, пусть в Ялте, – еле слышно сказала Соня, – милый, я не против.

Не выпуская ее руку, юноша встал на колени, наклонил голову к лицу однокурсницы:

– Нет, ласточка, я теперь точно уверен: в Баден-Бадене. Где же еще…

– В Ялте, птичка моя…

– Только шампанского мог просить Антон Павлович, умирая. Врачи запретили, а ему очень хотелось. Конечно: их вюнше миэ, шампанье цу тринкен. Сто процентов так.

– Нет, финита ля комедия.

– Их вюнше миэ…

– Финита ля…

Володя обнял ее губы своими, Соня потянула его на диван.

Апрель 1997 г.

Андрею Олеговичу очень хотелось, чтобы его называли Андреем Олеговичем, но все его называли Андрюхой или Андрюней. Андрей Олегович мечтал жить в трехкомнатной квартире с раздельным санузлом, но приходилось жить здесь – в комнатке шесть шагов в длину и три с половиной в ширину – и постоянно сталкиваться с соседями.

График работы Андрей Олегович имел свободный и потому мог погружаться в обширные философские рассуждения. Рассуждать Андрей Олегович любил вслух, а так как всем людям вокруг слушать его было некогда, он обращался к вещам, среди которых жил.