Происшествие в городе Т - Лев Брусилов

ты мне лучше про цветы скажи. Зачем это барыне понадобился букет бумажных хризантем?

– Ну, так я и говорю, вначале думал, что на кладбище едет, а туда токмо бумажные и возют. Они лежат на могилках дольше. Ну, а с другой стороны, у нее цветы невощеные были, а это еще хуже, чем живые, только под дождь попали, сразу каша…

– Ну что же, спасибо тебе! – Фома Фомич подошел к извозчику, взял за плечи, развернул и, полуобняв, повел к пролетке. – А теперь покажи, где она у тебя, эта барыня, сидела. С какой стороны, слева или справа?

– Вот тут и сидела! – указал тот на правую сторону.

Начальник сыскной быстро влез в пролетку и сел как раз на то место, куда указывал извозчик.

– Удобно у тебя здесь, очень удобно. – Он пересел на левую сторону. – Да и здесь тоже удобно! Хорошая у тебя пролетка, сразу видно – хозяйские руки, да и фордек, вижу, чистая кожа. Теперь понимаю, почему именно твою пролетку эта барыня выбрала.

Кучер стоял на земле и, удивленно уставясь на Фому Фомича, слушал.

– Ну, все, езжай, а то мы и так тебя задержали! – сказал начальник сыскной, спрыгивая с подножки. – А, и еще, если мне вдруг случится жениться, я ведь еще не старый, где мне тебя найти? Я тоже хочу на таких рессорах в церковь поехать.

– Так это, на Байкановом поле, я там живу, меня там каждый знает, у меня ливрея…

– Непременно отыщу, – остановил извозчика фон Шпинне. – Будь здоров, еще бы поболтали, да беда, у нас тоже времени нет. Спешим!

Извозчик под пристальным взглядом начальника сыскной забрался на козлы, стеганул лошадь и уехал, даже не обернулся. Фома Фомич же, напротив, проводил глазами пролетку до поворота на Тихоновское поле и рукой при этом помахал.

– Ну, что глаза-то пучишь? – спросил фон Шпинне у подошедшего в этот момент чиновника особых поручений. – Ничего не понимаешь?

– Не понимаю!

– Поясню. Вот перчатка, которую забыла незнакомка в пролетке. Ну, по крайней мере, он так говорит, а вот эта, – у начальника сыскной, точно у фокусника, в руках появилась еще одна черная ажурная перчатка, – была обнаружена мной под трупом Агафонова. Теперь понимаешь?

– Понимаю. Это что же выходит, что Агафонова убила женщина?

– Нет, из этого пока ничего не выходит. О том, кто убил Агафонова, говорить еще рано. А вот хозяйку перчатки нам нужно найти. Пусть она объяснит, как ее вещь попала на место преступления и зачем она приезжала на Торфяную улицу в доходный дом Пядникова.

– И как же мы ее будем искать?

– Как настоящие полицейские ищейки…

– Это как?

– По запаху! – начальник сыскной поднес одну из перчаток к носу Меркурия Фролыча.

– Духи? – втянув ноздрями воздух, спросил тот.

– Именно так, духи. И, насколько я могу судить, очень дорогие духи!

Глава 27

«Бирото»

Ох и дивная, ох и расчудесная же улица Кутумовская, первейшая в губернском городе Татаяре! Сбившийся с привычных ярмарочных путей, увешанный торбами и уклунками, приехавший из какой-нибудь Селядевки мужик-лапотник у себя в деревне, может, и туз козырной, а забредет сюда по ошибке и стоит очумелый, точно вкопанный, посередке гранитной звонкой мостовой. И не сойдет с места, крутя «птичьей» головой, покуда бородатый ощетиненный лихач, осадив коня, не обматерит его с высокого своего извозчичьего трона, не замахнется суковатым можжевеловым кнутовищем. Только тогда и очнется мужик, стряхнет с плеч своих очумелость, замыкается в разные стороны, закрутится волчком – куда бежать? Не знает! А сверху ватное чудище пасть разевает, ревет осипшим страшным голосом:

– Бога душу мать!.. Лева держись, лева! Зашибу, шельма!

Да если бы оно еще знать, где находится эта «лева». Скакнет ошалевший мужик, выпрыгнет, пугая честную публику, на тротуар и тут же лбом в стеклянную витрину «Венской парикмахерской». Стекло не бьется, гудит только.

«Такие у них в городу стекла, – будет брехать, возвратясь в деревню, мужик. – Стена – и та уступит, поломается, а стекло – нет! Ты в него хоть из чего, хоть из самой калиберной монтиры пуляй, а оно целое! Во как!»

Приказчик из парикмахерской тут как тут, волосы на голове страшные ярко-рыжие, мужик отродясь таких не видывал. Да еще и завитые, стоят над ушами рогами сатанинскими. Жилетка черная и вроде как мукой посыпанная. Рукава на рубахе уже засучить успел, скорый дьявол, сейчас же и в драку. Ан нет, улыбается во всю рожу конопатую:

– Че ты, как сизый голубь, в окно бьешься? Так стрыца хочешь? Так вот она, дверь наша, заходи! Мы тебе бороду сейчас заподлицо сровняем…

До конца не дослушивает мужик, бежит оттуда стремглав, только лапти лыковые на заду портки марают. Крепко держит жилистыми руками узлы свои. Барышни в страхе расступаются, гимназисты шкодные вслед свистят, городовой, и откуда только взялся, волосатым кулаком грозит: «Ужо я тебя, сиволапый!» Страх!

Ну что такое один перепуганный мужик для Кутумовской? Камень, брошенный в море-океан. Булькнул, и нет его, даже круги не пошли… Колыхнулась Кутумовская с одного края, как вода в тазу, и успокоилась, снова зажила привычной жизнью.

Рестораны, трактиры с иностранной припиской «люкс», половые в батистовых рубахах; дорогие до ломоты в зубах магазины; адвокатские и прочие конторы – все тут. Жара, двери настежь, заходи!

– Вот только вас вспоминали: что это, говорим, Иван Иванович не заходит? Знать, дела!

– Да, голубчик, недосуг было.

– А у нас для вас все уж приготовлено, взвешено, в рогожку обернуто, только и осталось, что денежки в кассу внести. Вы уж не сочтите за дерзость, сами понимаете, такой порядок. Он у нас и раньше строгий был, а теперь и пуще прежнего…

– А что случилось?

– Да беда у нас, Иван Иванович. Зашел тут к нам третьего дни один: и костюм, и шляпа. Мы-то это понимаем, все в исправности, приличный человек. Взял окорока швабского, а он, швабский-то, да вы же знаете, дорогущий черт, и просит записать на какого-то Фрадкина. Спрашиваем: «Кто такой Фрадкин?» Отвечает: «Фрадкин – это я!» Записали, а когда позже кинулись, здрасте – до свидания, нет никакого Фрадкина! – выпучил глаза приказчик.

– Да, беда, – ухмыляется в усы Иван Иванович.

– Беда, беда! – вторит ему приказчик. – Вы уж не сочтите за труд, внесите в кассу.

– Конечно, конечно.

В гастрономическом магазине мясоторговца Зябликова приказчики мух руками ловят. За этим следит сам хозяин и подсказывает, как это надо делать:

– Ну что ты пальцы-то растопырил, муха, она ведь не дура, она промеж пальцев-то и летит! Прижми их, как Манька к Ваньке жмется. Ладошки ковшиком, вот так, а теперь хватай ее, хватай! Эх, раззява!

Лицо у Зябликова широкое, мясное, кожа гладкая с блеском, носик махонький, вот такусенький, сосок свиной – и тот больше. Глазки где-то под бровями прячутся, даром что с горошину, а всё, проклятые, видят!

На улице Кутумовской у парфюмерного магазина «Бирото» одетый в красный суконный фрак веселый зазывала расхваливал товар:

– Только что с Парижа, новый аромат, раз понюхаешь, вовек его не забудешь! Духи «Импрессио», в Париже еще нету, а у нас – пожалуйста!

Зарасхваливался, загляделся на выходящую от шляпника красавицу с картонкой в руке. «Эх, на такую все духи вылей, да и мало будет!» И не заметил, как подошли к нему двое. Один в самое ухо как заорет:

– Может, и нет твоих духов в Париже, потому что сварены они где-нибудь в хлеву под Костромой?

Хотел зазывала в ответ сдерзить, но, обернувшись, уперся взглядом в двух незнакомцев и одумался. Хоть и видел их впервые, но нутром почувствовал: господа-то непростые, с ними лучше хвост прижать. И ведь не ошибся, подлец, потому как незнакомцами этими были фон Шпинне и Кочкин.

– У нас товар высший сорт, прямо с Парижа, тамошними мастерами-парфюмерами изготовлен, а вы говорите в хлеву, напрасная обида!

– Ты же только что, висельник, на всю Кутумовскую орал: «В Париже еще нету, а у нас – пожалуйста!» – подступился к нему Кочкин.

– Каюсь, соврал, – не сходя с места признался зазывала.

– Так ты, значит, стоишь тут и нагло врешь?

– Какая без вранья коммерция, убытки одни!

Однако вовсе не зазывала интересовал сыщиков, а владелец «Бирото». Им, согласно надписи на вывеске, был некто месье Пьер. «Француз с татарской рожею!» – так прозвали его на Кутумовской, и, надо заметить, очень точно.

Еще несколько лет назад на месте парфюмерного магазина (словно островок благочестия в центре архипелага порока, так некоторым