Белая сирень - Маша Ловыгина

Гостиная с кожаным диваном, стеклянный столик на квадратном чёрном постаменте. Герман заметил на нём пыльные разводы и поморщился. На окнах, словно высеченные изо льда, толстые рифлёные ставни из закалённого стекла. С улицы невозможно разглядеть, что происходит внутри. В одной из спален, куда Герман, со свойственной ему педантичностью, заглянул мельком, пол усыпан осколками тёмно-зелёного стекла, и тут же рядом валяются пустые бутылки из-под шампанского. Покрывало на кровати сбито, подушки разбросаны. Кажется, недавно Степан пьянствовал не меньше двух суток. В воздухе ещё слышен кисловатый запах алкоголя.

Когда Ника жила здесь, дом сверкал чистотой. Готовить она не любила, да и не умела. Герман сам привозил продукты. Носила то, что он ей покупал. Выполняла все его требования, кроме одного — раз в неделю ходила в церковь. А он был против. Ну какие могут быть молитвы после того, что они делали?

Он никогда не оставлял её одну надолго. Только в те пару недель, когда после симпозиума в Москве, он улетел в Италию, то оставил ключи от ворот Нике, чтобы она могла купить себе что-нибудь в магазине. Он не переживал за неё. Синяки были не видны под одеждой. Она умела их тщательно скрывать. Он доверял ей. И не забрал ключи обратно. Это была его ошибка.

Герман прошёл дальше и остановился у входа в подвал. Там была его личная территория. Дверь открывалась снаружи, и мужчина лишь повернул серебристый рычажок замка. Почти стерильно, прохладно, умиротворяюще.

Руки сами потянулись к вороту. Герман провёл пальцами вдоль ряда пуговиц проверяя, все ли они застёгнуты. Постепенно настраиваясь на нужную волну, мужчина заметил, как замедляется его дыхание. Ещё не так, как бы ему хотелось. Сердце продолжало выделывать кульбиты, щекоча в межреберье. В горле пересохло.

Дверь. Вход в помещение есть и с улицы: сначала вниз по обычной каменной лестнице, потом через маленький предбанник. Для девушек, время от времени появляющихся здесь, ни к чему видеть сам дом. Но Герман всегда заходит изнутри, так у него достаточно времени, чтобы подготовиться. Удушливый страх, что ничего не получится, опять накрывает его.

Спокойно, это всего лишь игра. Правила её просты до безобразия, но как же напрягает постоянная смена главной героини. Если бы Герман не придавал всему этому такого значения, было бы гораздо проще. И прежде всего для него самого.

«Надеюсь, она знает свою роль, и осечки не будет»

Герман, почти не дыша, входит внутрь. Полумрак. Из-под верхнего яруса потолка, по углам — слабый свет. Это немного портит антураж, но Герман привык не зацикливаться на этом. Всё остальное в помещении расположено именно так, как он хотел. Это точная копия его комнаты в ДРУГОМ доме. Там, где он вырос. Не составило труда найти идентичную мебель и вещи. Слава богу, те, что принадлежали лично ему, и насквозь пропитались его ненавистью, сгорели вместе с источником этого чувства. Жаль, что он сам не присутствовал при этом.

Мужчина замечает, что вещи, лежавшие на столе, сейчас находятся в беспорядке. Мама бы никогда не позволила ему так относиться к его учебникам и тетрадкам. Когда он уходил, то всегда складывал их ровной стопкой, уголок к уголку. Этот непорядок так бросается в глаза, что Герман отвлекается и быстро подходит к столу, чтобы исправить его.

— Э-э, ты уже вернулся? Как дела в школе?

Кажется, к вопросу, заданному торопливым и сонным голосом, добавился ещё и еле скрываемый смешок? Герман медленно поворачивается к месту, где находится низкая тахта.

Макарова действительно следует пристрелить.

Девушка выглядит растрёпанной. Она щурит глаза и спросонья никак не может запахнуть шёлковый халат, до бёдер оголив гладкие ноги. У неё рыже-золотистые волосы, карие глаза и веснушчатый нос.

Она совершенно не похожа на его мать.

Герман растерян. Может, надо было заставить её надеть парик? Копна медных, в завитушках волос отвлекает.

Девушка, наконец, справляется с полами халата. Она легко спрыгивает с тахты и, чуть прищурив глаза, медленно выдаёт:

— Почему ты молчишь? Язык прикусил?! — коротко откашливается. — На дворе ночь! Мне что, тебя с собаками идти искать? Гадкий мерзкий щенок… — её голос обрывается на шипящей ноте прежде, чем она подходит ближе и вопросительно смотрит на Германа, ища поддержки.

Герман почувствовал, как лёгкая дрожь пробежала по его телу. Он, не отрываясь, смотрел в незнакомые глаза, вдыхал незнакомый запах, но что-то в хрипловатом тембре её голоса заставило его тело реагировать. К щекам прилил жар, дыхание участилось.

— Каждый раз одна и та же история! Вечно где-то шляешься, уроки не деланы! Позоришь меня перед всей школой! Надо было в роддоме тебя оставить, а лучше придушить! Нет, это я дура, что с отцом твоим связалась. Что могло родиться от ничтожного червяка? — рыжая перевела дыхание. — Так, про червяка… — пробормотала скороговоркой.

У Германа зазвенело в ушах.

— Пусть бы эта скотина сам тебя воспитывал! Всю жизнь мне сломал! А у тебя одни двойки в дневнике!

— Нет, это неправда.

— Поговори мне ещё, щенок! — пощёчина была не сильной, но сделана вовремя.

Герман дёрнулся и закрыл глаза. Медленно он включался в игру.

Вторая пощёчина была чуть сильнее. Кажется, рыжая входила в раж. Герман поморщился.

Рано.

— Маленький ублюдок!!! Мелкая тварь! Ненавижу!

Новый удар по лицу. Её ладонь прохладная и влажная. На коже остаётся чувствительный след. Герман знает, что, впервые увидев его, девушка расслабилась и восприняла всю эту ситуацию, как спектакль, и всё закончится банально сексом. Или не банально — это зависит от того, что она уже видела и знает.

Всё-таки Макаров внимательно отнёсся к его просьбе. Степан пытается ему помочь, и иногда у него это даже получается.

Крики и ругательства превращаются в монотонный гудящий звон. С ударами рыжая уже даже перебарщивает. Не больно, конечно, но кожа немеет и превращается в пластилин.

Посмотрим, из какого материала сделана ты, детка. Злость тяжёлой удушливой волной поднимается из самой глубины нутра. Сквозь закрытые веки перед Германом встаёт лицо матери. Кровь подступает к вискам и колотится, разрывая черепную коробку.

— Замолчи! — он хрипит и вцепляется руками в ненавистный халат. Дёргает его на себя, потом валит женщину на спину, давя своим телом. По спине градом стекает пот. Герман не может открыть глаза. Не может и не хочет, он весь сейчас, словно, сжатая пружина, готовая разорвать в клочья собственное тело. — Ты грязная сука! Ненавижу!

Снова разрозненные картинки перед глазами: директор школы — в которой он учится, а она преподаёт — толстый лысый, вечно воняющий тип с маслянистыми глазками. Высоченный слесарь в засаленной клетчатой рубашке и щербатым ртом. Неизвестный мужик, на ходу застёгивающий брюки, с которым он сталкивается в дверях, когда возвращается из музыкальной школы. Его лицо Герман даже не успевает толком разглядеть. Глумливые усмешки соседей и дворовых пацанов, прожигающие его спину, когда он тащится в свой подъезд со скрипичным футляром. Он умный мальчик, но эта тварь недостойна такого сына. Она просто тварь, исторгнувшая его из себя вопреки здравому смыслу. И он ненавидит это лицо и тело, в котором был случайно зачат.