Что предназначено тебе… Книга вторая - Нэйса Соот'Хэссе

Тот споткнулся, Стефано, извиняясь, подхватил его, помог устоять на ногах, подержал дверь и едва ли не помог зайти в кабинку. Парень отправился заниматься своими делами, а Стефано покинул бар. На улице он открыл бумажник, оказавшийся в кармане его плаща. Звали его теперь Арчибалд Койен, тридцати лет, уроженец Альбиона, в бумажнике был билет до туда и пара сотен фунтов. Оставалось всего-то сменить билет и сесть на корабль — и Стефано незамедлительно отправился в порт, на ходу репетируя рассказ о внезапно заболевшем дедушке, жившем на пенсии на Корсике.

Когда Стефано Бинзотти добрался до Палермо, город встретил его лихорадочным волнением и удушающим маревом пустынного зноя. Жители были взбудоражены слухами о скором приезде Изабель Аргайл. Он ещё не знал, что город находится на пороге одного из тех кризисов, разрешить которые может только война.

Впрочем, Стефано об этом приезде знал заранее — и приехал сюда в непосредственном расчете на него.

Едва покинув космопорт Промонторио ди Сперанца, Стефано костным мозгом ощутил зачатки умопомешательства, которое обступало дома и улицы со всех сторон. Один только этот космопорт, срока жизни которому был едва ли год, стоявший на узкой полосе между скалами и линией морского прибоя, выглядел характерной чертой того, как жил и строился этот город, одолеваемый алчностью и отсутствием страха перед смертью. Любой — даже самый устойчивый — звездолёт при его приближении к земле качало как корабль в бурных волнах сицилийского моря.

Ещё не до конца восстановив самообладание после посадки, которая, как ему казалось, только по высшей воле Ветров не превратилась в приводнение, Стефано разглядел в конце взлётной полосы сооружения со стеклянными окнами, благодаря которым космопорт и носил гордое имя межпланетарного. Сойдя с ферибота, он утонул в ощущениях, казалось, повернувших время вспять: в самом воздухе витали ароматы родной земли. Пока Стефано пробивался сквозь толпы пассажиров, получавших багаж, жара немного спала — тусклые лучи вечернего солнца уже не согревали, но лишь окрашивали стёкла и мостовые розоватыми отсветами и напоминали о едва отступившем палящем зное сицилийского дня. Город изменился — и в то же время остался таким же, каким был десять лет назад.

Порою город этот называли воротами, которые были открыты для всех, пропускали всех и не выпускали никого. Здесь шуршали длинные одеяния кочевников. Собирали милостыню иммигранты с севера. Приезжали покупать краденые, но такие редкие ценности со Старой Земли богатые альбионцы. Каждый из ступавших сюда оставлял в городе свой след — и потому напыщенные барочные арки мешались здесь с остатками ромейских колонн, золочёные минареты властителей Ветров перемежались спиральными храмами новых церквей, и над всем этим архитектурным попурри возвышались высотки новостроек, предназначенные не для всех. Некоторые из них вздымались прямо из разбитых мостовых, напротив заброшенных трущоб, испещрённых тысячами надписей, и полуразвалившихся построек первых колонистов, оставшихся после бомбёжек гражданской войны.

Один из таких новых муравейников и стоял напротив окон деревянного домика с провалившейся крышей, где обосновался Стефано на эти несколько недель.

Поскольку «телеграф», охвативший все подразделения структуры корсиканских семей, как он догадывался, уже разнес весть о его побеге с Манахаты, Стефано Бинзотти, прибыв в Палермо, пришлось придерживаться некоторых правил, призванных обеспечить его безопасность.

Он знал к тому же, что для человека Таскони, которого теперь ищут и Ндрангета, и органы правосудия, лучше Палермо ему не найти: во время войны между семьями количество объявленных в розыск членов группировок, спокойно гуляющих по бульварам и проспектам, было не сосчитать. Для спокойного существования в Палермо на положении нелегала надо было всего лишь соблюдать пару-тройку простых условий: не задерживаться надолго в одной квартире, обладать фальшивыми, но надёжными документами, а главное — быть особенно осторожным при передвижении по улицам.

Стефано Бинзотти принял решение свернуть количество своих перемещений до санитарного минимума, и главное — не ходить пешком. Он знал, что если возникнет необходимость выбраться из дома, лучшей возможностью для этого будет время в промежутке от тринадцати до шестнадцати пополудни. Как бывший сотрудник полицейского департамента он был в курсе, что сразу после двенадцати — и до раннего вечера — вероятность увидеть на улицах города слуг правопорядка близилась к нулю: после полудня все предавались сладкой дреме.

Приняв все это во внимание, Стефано смог повидаться с несколькими давними друзьями: большая часть из них, как и он теперь, находилась вне закона.

Когда Стефано покидал этот город, отправляясь в колонию, Палермо занимал семьдесят девятое место среди корсиканских провинций по объёму промышленной продукции, теперь же, когда город стали восстанавливать после войны, для него наступил своего рода золотой век.

Впрочем, это не меняло того, что, как и в довоенные годы, Палермо оставался одним из самых дорогих и самых небезопасных для жизни городов в Содружестве.

Семьи этого города, как узнал Стефано в первые же дни, почти что полностью игнорировали Капитул.

— Мы были столицей до того, как Сартен построил свой первым дом! — говорил один из товарищей Стефано по двору, рассказывая о том, как изменилась в последние годы их жизнь. — Пусть мнят себя королями, но мы-то знаем, кто они — и кто мы. Пусть продолжают торговать лимонами и прочей ерундой. У нас есть кое-что ещё.

Стефано кивнул, предлагая ему продолжать, и Томми, как звали его товарища по духовной семинарии, жестом фокусника извлёк из нагрудного кармана куртки пакетик с белоснежным порошком.

— Пусть и дальше возятся со своими грёбаными традициями, — сказал он, — у нас уже достаточно автоматов, чтобы можно было не бояться этих дураков.

Стефано молча сидел на ступеньках дома, где укрывался в эти дни, и курил.

За проведённые рядом с Доминико недели мнение его относительно мафии не стало лучше. Если говорить откровенно, всё это время у него не было возможности думать о мировых проблемах вообще.

Теперь же он довольно-таки отчётливо понял, что семьи, в которые верил Доминико, при всей их жестокости были, пожалуй, не самым большим на свете злом. Томми и его ребята даже не пытались прикрываться кодексом чести. Они не уважали никого. Стефано мог лишь гадать: не страшно ли им самим, что в следующий раз пуля покинет ствол, чтобы убрать одного из них.

Здесь, в Палермо, как и прежде, людей убивали каждый день. И у Стефано не было особых иллюзий относительно того, может ли полиция это остановить. Если некоторое время назад он ещё надеялся вернуться в ряды своих, то теперь оно напрочь прошло.

Торговля наркотиками смела с пути все договоры и нормы, регулировавшие жизнь старых