Я защищал Ленинград - Артем Драбкин

Но в зимних боях батальон обновился на 100 % как минимум два раза.

В каждой атаке батальон терял от пятидесяти до ста человек убитыми и ранеными.

Знамя нашей 16-й дивизии утонуло [во время Таллинского перехода], поэтому нас влили в 10-ю стрелковую дивизию. Мы развернули медсанбат недалеко от Володарки. Там, на берегу Финского залива, находилась школа милиции имени Куйбышева, сейчас это территория монастыря, а тогда мы там развернули медсанбат. Там было столько раненых детей! Вероятно, не успели вывезти пионерский лагерь или другие детские учреждения. Столько раненых детей я больше никогда не видела! Всё же мы успели всех их обработать и отправить в Ленинград. Раненых красноармейцев было тоже очень много, мы их подбирали, обрабатывали и отвозили. В очередной раз собрали четыре или пять машин раненых. Начальник медсанбата говорит: «Кто знает больницу Мечникова? Надо раненых везти». Я вызвалась довезти машины, потому что хотела ещё узнать: как, где муж, может быть, в Ленинграде я узнаю что-нибудь про него. Начальник говорит: «Ну поезжай!», а комиссар против, говорит, что полно раненых - надо работать, и всё же я решила поехать. Отправила четыре машины вперёд, говорю: «Поезжайте вперёд, пока они спорят, я вас догоню». Когда мы ехали по шоссе, то наши солдаты лежали уже в придорожных канавах. Их немцы оттеснили к самому шоссе, проходившему по берегу Финского залива, солдаты кричали: «Куда вы едете?! Куда?! Куда?!» Мы уже догоняли наши машины, я их видела. Тут перед нашей машиной на дороге разорвался снаряд, и нам никуда не проехать, и всё! Я говорю: «Давай обратно!» Шофёр как-то развернулся, и мы уехали обратно. А те четыре машины попали в плен. Таким образом, дорога в Ленинград для нас была закрыта.

Мы своих раненых на носилках по берегу моря вынесли в Петергоф. Шли через нижний парк мимо скульптуры Самсона, так по берегу зашли на Петергофскую гору. Оттуда 22 сентября мы наблюдали массированный налёт на Кронштадт, на корабли. Три налёта было: шли тучи самолётов, на нас сыпались осколки зенитных снарядов. Вот во время этих налётов у меня погиб муж. Мне потом рассказали, что 22 сентября, когда налёты закончились, все вышли на палубу, в этот момент прилетел всего один снаряд и разорвался недалеко от корабля. Прилетел всего один осколок, и Колю как будто выбрало, одного из всех - прямо в сердце. Он вскочил, хотел что-то сказать и упал. И всё. Мне это рассказывал один матрос - как выбрало и стоял-то не с краю! Мне сказали, что они отправили его на катере в Кронштадт. И всё, и с концами. Куда я только ни писала: и в архивы, и следопытам, и писателю Смирнову. Так и не известно, где его могила, может, вы попробуете что-нибудь узнать?

После тяжёлых боёв за Ораниенбаум нас морем перевезли в Ленинград. Нашу часть расположили на Поклонной горе, в каких-то бараках. Помню, что было уже холодно, а кругом стояла непролазная грязь. Прибывало пополнение, а командиров не хватало, так я водила солдат в баню. Они помоются, а пока там одеваются, я одна вымоюсь.

Тогда я ещё не знала о смерти Коли и подошла к комиссару, попросилась съездить в Ленинград, сказала, что у меня там тётя Поля, может, она знает что-нибудь о муже, о Коле? Он говорит: «Ну ладно, поезжай, купи нам блокнотиков там». А тётя Поля уже всё знала: к ней приезжали, привозили оставшиеся на корабле Колины вещи. Приезжаю я к тёте Поле, на мой вопрос она отвечает, что Коля ранен. Я говорю: «А как? А где? Давай поедем!» Она видит, что я настойчиво говорю: «Давай поедем!», тогда она сказала: «Коля погиб». Тут я потеряла сознание. Вернулась в медсанбат, доложила комиссару: так, мол, и так. Ребята спрашивали, отчего я всё время плачу, а он говорит: «Не трогайте её, у неё муж погиб».

Становилось уже холодно, а у меня дома, у тёти Поли, лежали хорошие, красивые бурки стального цвета, купленные в Эстонии. Где-то, кажется при штабе дивизии, был такой доставала по фамилии Азбель, даже не знаю, какая у него была должность. Командир дивизии спрашивал: «Азбель, а ты можешь достать танк?» Он отвечает: «А как же! Готовый или в разобранном виде?» За чем-то его посылали в Ленинград, и ребята, собрав деньги, попросили его купить пластиночек. Я говорю: «Заедешь к тёте Поле - привези мои бурки!» Он вернулся, привёз пластинки и приносит мне какие-то бурки - не бурки, не знаю что. Я говорю: «А что это такое? Мне это не надо!» Он сказал, что тётя Поля ему бурки не отдала. Ну не дала и не дала! Через какое-то время мы приехали в город и заодно зашли к тёте Поле, я её спрашиваю: «Тётя Поля, а почему ты бурки мне не дала?» Она отвечает: «Как же? Азбель приезжал, увидел ещё Колины бурки и сказал: «Зоя велела взять её бурки и Колины». Я обе пары отдала». Потом ребята говорят: «Поставь пластиночку». Смотрю, одной нет, другой нет. Спрашиваю: «Тётя Поля, а где пластинки?» Она отвечает: «А тут Азбель выбирал пластинки». Он выбрал у меня пластинки и нам же их продал! Когда всё это выяснилось, командир дивизии срочно послал его куда-то к своей семье, и он уехал. После войны я его видела, но ничего ему не сказала.

Пополнив нашу 10-ю дивизию, бросили на «Невский пятачок», но медсанбат оставался на правом берегу Невы. Когда наши форсировали Неву, уже стояли морозы. Вы не можете себе представить, что такое был этот «Пятачок смерти»! Я один раз, когда было много раненых, ползала туда; на левый берег, вели, кажется, четыре переправы. Самой страшной была переправа у 8-й ГРЭС (государственная районная электростанция): на «пятачке» - землянки из замороженных трупов, траншеи из трупов. А немцы с этой 8-й ГРЭС гоняли наши пластинки, Пичковского и др. У нас, кроме раненых, было много обмороженных. Вернувшись с левого берега, я принесла оттуда вшей, ничего не стала делать, просто всё сняла - и в печку. А так среди поступавших раненых завшивленность была небольшая, и ни одного случая заболевания тифом не было. Вообще больных я не помню. Был один случай сумасшествия: привели солдата из какой-то азиатской республики, он всё время кричал одну фразу: «Конец войне! Конец войне!» Я говорю: «Ребята, подождите, я с ним поговорю». Ребята боялись, что он на меня нападёт, и стояли за пологом палатки. Он пришёл, говорит: «Конец войне!» И как на меня напал! Захватил мне ноги, я закричала. Ребята вскочили и схватили его.

Был у нас майор Херасков, помню, он пришёл к нам и рассказывал: «Привезли мне этих узбеков-казбеков, я веду их на пополнение - они еле идут. Я говорю: «Шире шаг!», а они - не идут, как будто не им говорят! Я: «Мать-перемать, шире шаг!» Тут один выходит и говорит: «Каши нет, хлеба нет - шире шага нет!»

Медсанбат располагался в палатках, а жили мы в маленьких землянках, я работала на сортировке. Кого отправить в первую очередь, кого в какую палатку, одних туда, других - сюда, тяжёлых отправлять... Каждому раненому я давала направление, заполняла: фамилия, имя, отчество, какое ранение, направляется туда-то. Если раненый не мог говорить, то списывала данные из «смертного медальона». А если никаких документов не оказывалось, то отправляла просто с таким-то ранением, и всё. Острой нехватки медикаментов и перевязочного материала не было, но использованные бинты стирали, сушили, скручивали и снова забинтовывали, этим занимались санитарки. Когда мы были в Невской Дубровке, столько было раненых! Мы просто падали, а есть давали по два сухаря - и всё. И вот пришли ко мне командир медсанбата Гусев и комиссар и говорят: «Выпиши на раненых буханку хлеба, мы хоть по сто грамм выдадим своим, а то люди падают и не в состоянии обрабатывать раненых!» Я выписала и отдала им бумажку, всего три дня я выписывала по буханке. Про это разузнали, и нас троих судили. Я сидела на скамье подсудимых за то, что выписывала. Я сказала, что мне было приказано - и я выписывала - я же не получала! Я этого хлеба и не видела, а людей-то надо было поддерживать, им же надо работать! Вот идёт суд: сидит командир, комиссар и я, девчонка. Вдруг заходит недавно приехавший новый комиссар дивизии - Сосновиков Владимир Васильевич. Пришёл, посмотрел и говорит: «Не дело вы затеяли. Кого вы судите? Вы с кем пришли воевать? Вы что, с этой девчонкой пришли воевать или с немцами?» Короче говоря, суд прекратился. Меня не стали судить, а командира и комиссара приговорили к штрафному батальону, а ведь они тоже этого хлеба не видели, а выписали, чтобы дать врачам дополнительно по сто грамм! Но в штрафбат их не послали и оставили в медсанбате, только Гусев стал обычным врачом.