Последний довод побежденных - Сергей Лапшин

Дерзость убийства, уничтожение гарнизона, какой бы численности он ни был, не позволяли оставить произошедшее без реакции. Несчастливым для разведчиков стало и то обстоятельство, что четких инструкций о населенном пункте группа резерва не имела. Мироново было конечной точкой, в которой надлежало остановиться и ждать указаний. Времени, сил и желаний на карательную операцию не было. Однако реакция, хоть какая-то, должна была быть проявлена. И в четверть восьмого на площади перед комендатурой, бывшим сельсоветом, были выстроены все наличествующие жители деревни. Старики, старухи и дети, числом всего в двадцать восемь человек.

Майор, сухопарый, подтянутый, в выгоревшей, но не сменянной еще гимнастерке, человеком был боевым, обстрелянным и в обращении с русскими твердо знал одно правило — недочеловеки лучше всего понимают язык силы. И оттого, скользя скучающим взглядом по переминающейся, молчаливой толпе, он не испытывал ни жалости, ни каких-либо иных эмоций. За два с половиной года он сполна узнал этот народ. И знаний этих было вполне достаточно, чтобы вывести озвученный выше постулат.

— Если никто не пояснит, кто убил гарнизон, пятеро из вас будут расстреляны. — Переводчик, человек с забытым советским прошлым и мутным, беспросветным настоящим, человек в немецкой форме, но не удостоенный даже марионеточных нашивок РОА, был безапелляционно требователен. Ровно в той же мере сколь жесток, он был безнадежно пуст внутри. Взгляд его поражал своей вселенской усталостью.

После заявления не наступила тишина. Тарахтел разворачивающийся грузовик, звенели лопатами солдаты, окапывающиеся на восточной окраине. Буквально полчаса назад пришел приказ оборонять Мироново, сформировать укрепления и принять в состав отступающие части. В свете такой трактовки событий любая партизанская активность была майору не нужна.

* * *

Утром, в семь часов, Яковенко перестал дышать. Посеченное осколками его тело устало сопротивляться смерти. Отошел Андрей тихо, безмолвно. И Настя, заподозрив неладное, подскочила к нему. Провела по лбу, покрытому холодной испариной, кончиками пальцев и обернулась к Развалову, сидевшему на лавке:

— Все. Он умер… кажется.

Игорь без лишних слов поднялся со своего места, скрывая собственную боль сжатыми крепко зубами и напряженными скулами. Коснулся пальцами шеи Яковенко, обхватывая ее немного выше кадыка, ища безрезультатно пульс и одновременно прощаясь со своим боевым товарищем. Смотрел в бледное, спокойное лицо и думал, что древняя истина о том, что смерть забирает лучших, не совсем верна. Смерть забирает всех… но кого-то не вовремя.

А через два часа, когда подавленная Настя не отходила от второго раненого ни на шаг, сидела, ежеминутно трогала лоб и искала пульс, в домик вбежал Иван. Рванул дверь так, что Развалов едва не выстрелил сразу же, на звук. Мальчишка, даже не взглянув, не испугавшись, застыл на месте, согнувшись, упер руки в колени, стараясь шумно отдышаться.

— Там…. идут… — честно старался он пояснить, но дыхания категорически не хватало.

— Подыши, а потом скажешь, — переглянулся Развалов с Настей, уже предполагая, что принесенная весть его не обрадует.

Весь рассказ Ивана разведчик выслушал с каменным лицом. Ни следа эмоций не проступило на нем. Единственное, что ему было важно, он уточнил практически сразу. И ответ получил категоричный, абсолютно полный и обоснованный. Те призрачные шансы, что он имел, рассказ Ивана о появлении немцев перекрывал напрочь. И вот тогда Развалов понял, что от судьбы действительно не уйдешь. Раз уж пошли такие дела, раз уж приходится прогибаться под обстоятельства, то, наверное, нужно встретить их с честью. Достойно.

— Бери куртку. Без разговоров, бери, и все! — Игорь сунул в руки девушке верхнюю часть костюма Яковенко. Ивану отдал свою куртку, резко и решительно, до стрельнувшей в мозг боли от ран, сдернув ее с себя. — Мигом сейчас в лес. Без геройства. Место выберите, чтобы не видели вас, и все наблюдайте, обскажете потом нашим. Сколько, с каким оружием были. Ну… и даст бог, сколько осталось, передайте Терехову. И все. Брысь отсюда!

Куда там… так и стояли. Иван насупил сурово брови, а Настя, прижимая к груди куртку, упрямо сводила морщинку на красивом, высоком лбу.

— Приказ это, — качнул головой Развалов, — а приказы… коли вы бойцы, знать должны, не обсуждаются. Марш на указанную позицию!

И тут Настя первой сообразила. Там, где упирался бы Иванко да под ногами крутился, девчонка только прижалась к Развалову, прильнула худеньким тельцем, и он, поняв ее без слов, наклонился. Чтобы словить поцелуй в щеку, в колючую, дня три уж не бритую. Мелькнуло в голове у разведчика вовсе уж крамольное, что лучше бы в лоб. Куда как лучше.

Девочка сунула руки в куртку, накидывая ее на себя, застегивая. Капюшон натянула на голову. Глядя на нее, последовал ее примеру и Иван. Развалов, отвернувшись, шагнул в угол, присел, развязывая узел рюкзака с тем имуществом, что ему осталось от ушедшей группы Терехова. Не оглянулся, не посмотрел больше на ребят. Те проводили его коротким взглядом, а Иван, может, и дольше бы, смотрел и смотрел, если бы не взяла Настя за руку, не дернула, буквально вытащив за собой в открытую дверь. Развалов видеть этого не хотел, не намеревался. Дела у него были другие, хоть и менее важные, чем жизнь двоих пострелят, однако тоже не терпящие отлагательства.

* * *

По мнению Шинля, самым простым было бы шарахнуть по домику из орудия. Низкое, из потемневших бревен строение, как и все у этих восточных варваров, не внушало доверия. Выстрел прямой наводкой из любого орудия, из той же «колотушки»,[29]обрушит этот шалаш, и не надо будет с ним возиться. Война в России ломала все привычные стереотипы. Любые.

Можно было занять мост в Голландии, свалившись ублюдкам прямо на голову. И держать оборону против черт знает скольких батальонов, стоять насмерть, и в то же время войти в ближайшее кафе на чашку кофе. Можно было свободно постричься в парикмахерской Роттердама, сразу после боя.[30]И голландцы, и малахольные французы были хороши на поле боя, но, побежденные, вели себя цивилизованно. Сражаясь с ними, и помыслить было невозможно, что тот, кто сложил оружие, завтра ударит тебя в спину. Что тот, кто утром готовил тебе кофе, смотрел подобострастно и брал шоколад из твоих рук, захлопнет в обед дверь, подопрет ее снаружи и подожжет свой дом. У русских было атрофировано понятие чести и совести. Они не признавали никаких законов ведения войны.

— Эй! Есть кто? — Именно по этой причине и он, и его бойцы, не желая рисковать, заняли позиции метрах в тридцати от дома, препоручив сомнительную честь брать партизан русским предателям. Именно оттого они, прильнув к бревенчатым стенам, двое с одной стороны, а один — с другой, сейчас и кричали в дверь.