Наполеон. Голос с острова Святой Елены. Воспоминания - Барри Эдвард О'Мира

Если бы вы проиграли сражение при Ватерлоо, — продолжал Наполеон, — в каком положении оказалась бы Англия? Цвет вашей молодежи был бы уничтожен; ни один солдат, даже лорд Веллингтон, не смог бы ускользнуть». Здесь я заметил Наполеону, что лорд Веллингтон был полон решимости не покидать поле сражения живым. Наполеон ответил: «У него не было возможности отступать. Он был бы уничтожен вместе со своей армией, если бы вместо пруссаков на подмогу пришёл Груши». Я спросил его, разве он не верил, что появившиеся пруссаки как раз и были частью корпуса Груши. Наполеон ответил: «Конечно, я и теперь едва могу понять, почему это была прусская дивизия, а не дивизия Груши».

Я затем взял на себя смелость спросить: не правда ли, если бы не появились ни Груши, ни пруссаки, то сражение при Ватерлоо стало бы битвой с неясным исходом. Наполеон ответил: «Тогда бы английская армия была разгромлена и уничтожена. К середине дня она уже потерпела поражение. Но счастливый случай или, что более вероятно, сама судьба решила, чтобы лорд Веллингтон одержал победу. Я почти не мог поверить, что он даст мне сражение: ибо, если бы он отступил к Антверпену, а именно так ему следовало сделать, меня должны были сокрушить армии в триста или четыреста тысяч солдат, которые подходили, чтобы выступить против меня. Тем, что лорд Веллингтон решился дать мне сражение при Ватерлоо, он дал мне шанс. Это была величайшая глупость — разъединить английские и прусские армии. Им следовало быть вместе; и я не могу понять причину того, что они разъединились. Веллингтон совершил глупость, что дал мне сражение в месте, где, если бы он потерпел поражение, все для него было бы потерянным, ибо он не имел возможности отступить. Позади него стоял лес и, чтобы добраться до него, была лишь одна дорога. Он был бы уничтожен. Более того, он позволил мне застать его врасплох. Это была его колоссальная ошибка. Ему следовало покинуть лагерь под Ватерлоо с самого начала июня, так как он должен был знать, что я намерен атаковать его. Он мог потерять буквально всё. Но ему повезло; его судьба оказалась более удачливой; и всё, что он сделал, было встречено аплодисментами.

Я намерен был атаковать и уничтожить англичан. Это, я знал, вызвало бы немедленную смену английского кабинета министров. Негодование деятельностью английских министров, ставшей причиной гибели сорока тысяч отборных солдат английской армии, вызвало бы такое всенародное волнение в Англии, что этих министров выгнали бы прочь. Народ сказал бы: «Какое нам дело, кто там сидит на троне Франции, Луи или Наполеон; стоит ли нам проливать свою кровь, пытаясь посадить на трон ненавистную королевскую семью? Нет, мы достаточно много страдали. Это не наше дело — пусть они там, во Франции, разбираются сами». Они бы пошли на заключение мира. А ко мне присоединились бы саксонцы, баварцы, бельгийцы, вюртембержцы. Без Англии коалиция перестала бы существовать. Русские пошли бы на мир со мной, и я бы спокойно сидел на троне. Состояние мира стало бы постоянным, ибо что могла сделать Франция после Парижского договора? Разве её можно было опасаться?

Таковы были мотивы, — продолжал Наполеон, — в силу которых я должен был атаковать англичан. Я разбил пруссаков. До двенадцати часов дня мне сопутствовал успех. Я могу сказать, что всё складывалось в мою пользу, но счастливая случайность и сама судьба решили по-другому. Несомненно, англичане сражались храбро, никто не может этого отрицать. Но они должны были быть разбиты.

Питт и его политика, — продолжал он, — почти погубили Англию тем, что продолжали континентальную войну с Францией!» Я возразил ему, заметив, что многие умные политики в Англии утверждают, что если бы мы не вели континентальной войны, то наша страна была бы разрушена и, в конце концов, стала бы провинцией Франции. «Это неверно, — возразил Наполеон, — Англия, находясь в состоянии войны с Францией, дала последней повод и возможность добиться под моим началом расширения завоёванных территорий до такой степени, что я почти стал императором всего мира. Этого бы не случилось, если бы не было войны».

Пять часов вечера. Наполеон послал за мной. Увидел его сидящим в кресле напротив зажжённого камина. Он выходил прогуляться, и у него начался приступ озноба, разболелась голова, и все это сопровождалось сильным кашлем. Осмотрел его миндалины, которые оказались распухшими. Щёки выглядели воспалёнными. Пока был с ним, озноб усилился. «Меня трясёт, — пожаловался он присутствующему графу Лас-Казу, — словно от страха». Пульс сильно участился. Я порекомендовал ему теплые припарки на щеки, смазывание горла жидкой мазью, средство для разжижения крови, полоскание горла, ножные ванны и полное воздержание от вина; все мои рекомендации он принял, за исключением смазывания горла. Наполеон задал мне много вопросов о лихорадке.

В девять часов вечера вновь посетил его. Он лежал в постели. Наполеон строго выполнил все мои рекомендации; я хотел, чтобы он принял потогонное средство, но он больше полагался на свои средства для разжижения крови. Он объяснил, что занемог в результате воздействия резкого ветра, беспрерывно обдувавшего незащищённое, открытое плато Лонгвуда.

«Мне следовало, — сказал он, — жить в коттедже «Браейрс» или на другой стороне острова, вместо того чтобы находиться в этом отвратительном месте. Когда я был там в прошлом году, именно в это время года, то чувствовал себя прекрасно». Он спросил меня, какой самый легкий, по моему мнению, способ умереть, и заявил, что смерть от холода — самый легкий способ по сравнению с другими, потому что смерть приходит во время сна.

Я послал письмо сэру Хадсону Лоу, в котором сообщал о болезни Наполеона.

27 октября. Ночью у Наполеона было обильное потоотделение, и ему стало значительно лучше. Я посоветовал ему продолжать все рекомендованные лечебные процедуры и не выходить из дома, чтобы избежать воздействия ветра. Он вновь, как и вчера, пожаловался на открытую и нездоровую местность, в которой расположен Лонгвуд, добавив, что земля здесь настолько бесплодна, что едва ли на ней произрастёт что-либо из овощей.

Немного поговорил с ним об императрице Жозефине, о которой он высказался самым нежным образом. Его первая встреча с этой очаровательной женщиной произошла после разоружения мятежников в Париже, последовавшего за событиями 13 вандемьера (5 октября) 1795 года. «Мальчик двенадцати или тринадцати лет попросил встречи со мной, — продолжал Наполеон, — и стал умолять меня, чтобы ему вернули саблю его отца, который был генералом республики. Я был так растроган этой страстной просьбой, что приказал вернуть ему эту саблю. Этого мальчика звали Евгением Богарнэ. Увидев саблю, он зарыдал. Я был настолько взволнован его поведением, что уделил ему особое внимание и похвалил его. Через несколько дней его мать нанесла мне визит вежливости, чтобы поблагодарить меня. Я был поражен ее внешностью и еще более её умом. Это первое впечатление от неё с каждым днем усиливалось, и наш брак оказался не за горами».

Виделся с сэром Хадсоном Лоу. Информировал его о состоянии здоровья Наполеона, а также сообщил, что Наполеон считает причиной своего недомогания климат Лонгвуда, где постоянно свирепствует ветер, от которого нет возможности где-либо укрыться из-за открытого характера местности. Сказал, что Наполеон выразил желание, чтобы его перевели на местожительство или в коттедж «Брайерс», или на другую сторону острова. Его превосходительство ответил: «Все дело в том, что генерал Бонапарт хочет поселиться в «Колониальном доме», но Восточно-Индийская компания не даст согласия на то, чтобы передать этот прекрасный утолок природы кучке французов для того, чтобы они обломали деревья и испортили сады».