Чистый кайф - Андрей Валерьевич Геласимов

ростовской темы.

– Папа икону старинную привез. Выкупил у одного коллекционера в Париже. Она из этого монастыря.

– Круто. И ты тоже решила двинуть к святым местам? Только зря. Тоска здесь. Ничего интересного.

– Нет, меня просто дома нельзя одну оставлять. Папа сказал – или на цепь посадит, или с собой возьмет.

– Опа. Это почему так?

Она пожала плечами и отвернулась.

– Долгая история, – сказала в сторону моей важни.

– Сидишь на чем-то?

Она усмехнулась:

– Лучше бы, наверно, сидела… Скажи, а что у тебя в руках было такое странное, когда ты из монастыря выходил?

– Ничо не странное. Змея просто.

– Прикол! – Она удивилась. – Ты со змеями ходишь?

– Ну да. Сказали вот унести.

– А что за змея?

– Ну, моя змея. Унес. Гадюка.

* * *

Утром сибиряк пришел смотреть, как я убираю битый кирпич. Ему, наверное, Шнырик сказал. Или кто-то другой. А он, видимо, не поверил. Они тут такой картины еще не видели.

– Ты, паря, совсем дурак, – сказал он, присаживаясь на корточки. – Ну кто же так делает?

– Я.

– Это я вижу, что ты. Но зачем?

– Ты же сам сказал – моя важня тут.

На разговор с ним ушли последние силы, и тачка с кирпичами вывернулась из руки.

– Да я не про то. Одной-то рукой зачем?

Я склонился над опрокинувшейся тачкой. С одной рукой поставить ее на колеса действительно оказалось непросто. Получилось только с третьего раза. Кирпича вывалилось еще больше. Пока собирал, веревка моя развязалась.

– Ты где ее взял?

– Где белье сушат.

– А как же люди теперь? Кому постирать надо.

– Я вечером на место привяжу. Помоги! Не видишь – запутался.

Он поднялся с корточек и стал обматывать меня бельевой веревкой. Правую руку, которую надо было зафиксировать, я убрал совсем за спину.

– Так? – спросил он меня через минуту.

– Подергай.

Сибиряк потянул за веревку.

– Вроде крепко.

– Спасибо, – сказал я и покатил тачку дальше.

Она опять норовила перевернуться, но я больше не отвлекался.

Привязывать руку надоумила после дурки умный доктор Наташа. Она сказала – так я физически осознаю то, что творится у меня в душе.

«Без наркотиков над тобою довлеет ощущение потери. Ты должен сделать его осязаемым. Ты должен привыкнуть к нему, и тогда оно отступит. Тебя ведь грызет чувство, будто ты потерял часть себя?»

Часть – это было мягко сказано. Если по чесноку – я больше половины, наверное, не досчитывался.

«Привязывай руку, когда накатывает это чувство. Реально поможет. Сам увидишь – ты справляешься даже когда не в полном комплекте».

Короче, сегодня как раз накатило. Девчонка эта вчерашняя из Москвы не вовремя меня здесь нашла. Полночи потом ворочался, койкой скрипел. К утру уже точно знал – половина меня опять куда-то делась.

– Давай помогу хотя бы, – сказал сибиряк. – Тяжелая ведь.

– Я сам.

Со стороны игуменского корпуса подбежал Шнырик.

– Тебя отец Михаил зовет! – выдохнул он мне в лицо.

От него сильно несло луком.

Я остановился:

– Достали вы с этой веревкой.

Но игумен про веревку даже не заикнулся. Только в самом конце.

– …И развяжись. Не пугай людей.

Он хотел, чтобы я сходил в деревню. К тем родителям, которые схоронили пацана.

– Ты же сумел вчера до нее достучаться. Вот, иди – поговори с ней.

– О чем?

– Да откуда я знаю, о чем? Плохо ей.

– Может, мне тоже плохо.

– Ну, вот и обсудите. Она одного тебя увидела. Не разговаривает ни с кем.

– Может, тогда лучше сибиряк?

– Это почему?

– Он тоже долго не разговаривал. По скорбям в монастырь пришел. Найдут общие темы.

– Слушай, у тебя сердце есть?

– Не знаю.

До деревни было недалеко. Пешком – минут двадцать. Чуть отойдешь от монастыря, и леса уже почти нет. Клочки какие-то на пригорках. То деревце с кустиком, то полынь. А так – сплошные проплешины. Полями тоже не назовешь. Короче, природа жидкая.

Но идти все равно лучше. Шагаешь такой, ни о чем не думаешь. Птица над головой кричит. У крайних домов – пацаны.

Я сначала не понял, что они делают, – в кучу слепились над чем-то. Звуки странные издают. А потом разглядел. Они дербанили старый аккордеон. Тот пацан, что вчера в меня камнем кинул, сидел на земле и дергал за ремень левый полукорпус, растягивая и сжимая мех. Остальные, стоя на коленках, лупили с другой стороны по клавишам. Инструмент стонал, как торчок в кума-ре.

– Эй, малые, хорош!

Они подняли головенки и стали похожи на зверят. Вот иногда бывает – пробьет такая любовь к жизни, что прямо из лужи бы пил. Но не в этот раз.

Пацаны меня сразу узнали.

– Козел! Вали отсюда!

При этом на всякий случай отбежали подальше. Главный их тут же стал озираться. Камень, по ходу, искал.

– Эй! – говорю им. – Кончайте. Я с миром пришел. Давай побазарим.

Они как тушканчики насторожились.

– Зачем инструмент терзаете? Он для другого.

Аккордеон был хороший. Настоящий трофейный Weltmeister – 41 клавиша и 120 басов. Николаевна как раз на таком меня к высокому приучала. Дед его с войны привез. А эти его дербанят.

Я говорю:

– Забираю машину. Вам она ни к чему.

Они в ответ:

– Только попробуй. Наш баян! Нам его отдали.

И вот тут я не утерпел.

– Еще раз, упыри, скажете слово «баян» – в лепестки всех порву! Это аккордеон! Запомнили?!

Они перепугались.

– Это нам его дали! – кричат уже совсем издалека. – Не тебе!

– Кто дал?

– Лешкина мама.

– А Лешка из вас кто?

– Никто. Лешка помер. Его змея укусила.

И камень опять прилетел.

Я кричу им:

– Хорош кидаться! Играть-то на нем хоть кто-нибудь из вас умеет?

– Нет, – отвечают. – Один Лешка умел.

– Тогда забираю.

Они помолчали, потом главный их мне кричит:

– Ты, что ли, умеешь?

Я говорю:

– Могу.

Они пошептались и потихоньку подходят.

– Покажь.

Я думаю – чего бы им такого сыграть – и потом шарашу «Ламбаду». Пацанчики примиряются с жизнью.

– О! Научишь, дятел?

Я улыбаюсь:

– Сам ты дятел. А научить можно. Только не сейчас. Покажите дом этого Лешки.

Во двор они со мной не вошли. Столпились у калитки, будто черту невидимую переступить не могли. Притихли.

Я захожу с аккордеоном – рядом с поленницей стоит эта женщина. Взгляд такой же, как вчера в церкви. То есть нет взгляда.

Я говорю:

– Здравствуйте.

Она не смотрит. И делать вроде ничего не делает. Просто стоит. Из дома муж ее выглянул.

– Чего тебе?

– Меня отец Михаил прислал.

– Зачем?

– Не знаю.

Он покосился на инструмент, потом на пацанов, которые у меня за спиной в калитку заглядывали, и молча ушел в дом. Дверь открытой оставил.

В сенях было темно. Я примостил аккордеон