Соблазнить негодяя - Лорен Хит

Она переложила ребенка в подставленные руки Стивена. Джон продолжал крепко держаться за его палец. У Стивена комок подступил к горлу, но он все же сумел произнести:

— Привет, Джон. Будешь со мной дружить?

Мальчик моргнул, и в голубых глазах, такого же оттенка, как и у Стивена, появился вопрос: «А ты кто?»

Я твой отец.

Можно ли умереть от счастья, от любви? Видеть Стивена с Джоном… Сердце Мерси увеличилось до таких размеров, что еще немного — и разорвало бы грудь. Сходство было слишком очевидным. Она знала, что никто не усомнится в том, что это его ребенок. Ей не хотелось, чтобы жизнь пролетела быстро, но ей уже не терпелось увидеть Джона взрослым. Он наверняка вырастет очень похожим на отца.

У него появится такая же бесшабашная улыбка. Он будет точно так же немного наклонять набок голову, рассматривая что-то важное. Он будет так же властно отдавать распоряжения. А в походке будет уверенность, которой даже хромота не сможет его лишить.

К тому времени, когда Анна, служанка, принесла наконец чай, Джон уже начал беспокоиться. Время кормления давно прошло, и Мерси попросила Анну отнести Джона Жанетт. Когда она, отдав в коридоре последние указания, вернулась в комнату, Стивен стоял у окна. Сгущались сумерки, и синее темнеющее небо местами стало подсвечивать красным и оранжевым.

Пару секунд она смотрела на него. Ради того, чтобы назвать Джона своим, стоило пройти через то, через что ей довелось пройти. Наблюдать за тем, как зарождается связь между Стивеном и его сыном, было одним из самых ярких впечатлений в ее жизни. Зерно любви к Стивену, зароненное в ее сердце еще в Ускюдаре, проросло и превратилось в прекрасный цветок. Никогда еще она не испытывала такого счастья. И такого желания.

Ей было необходимо, чтобы он обнимал, целовал ее, чтобы прижал ее к своему сильному телу. Несмотря на отцовские притязания, сюда она приехала, не рассчитывая на брак, но вдруг ей захотелось этого так отчаянно, что она и сама удивилась. Теперь она жаждала, чтобы в ее жизни всегда был не только Джон, но и этот мужчина.

Он ни разу не дал ей повода думать, что между ними может существовать что-то кроме дружбы, и все равно она томилась от желания. Впервые они встретились в таком месте, где жизнь неслась стремительно, где все ощущалось острее, смерть была делом повседневным и обыденным, а веселье безудержным. Все чувства там были глубже, будь то страх, ненависть или любовь. Каждый день они ходили по краю, и это заставляло ценить каждое мгновение. Они как будто гнались за новыми острыми впечатлениями, не бледнея, не отступая, не останавливаясь ни на секунду.

Теперь ей было трудно выдерживать этот размеренный, спокойный ритм жизни, когда есть время подумать, взвесить, удивиться. Любое промедление рождало сомнения, а ей не хотелось сомневаться. Джона она назвала своим, потому что не знала другого способа оставить его при себе. Она хотела этого, потому что боготворила его отца. Ей была невыносима мысль о том, что сын Стивена станет сиротой, что попадет в какую-нибудь семью, которая не сможет его любить так, как она.

Не слыша своих шагов по деревянным половицам, она подошла к Стивену и остановилась у него за спиной. «Повернись ко мне, — мысленно молила она, — повернись и посмотри на меня с любовью, как ты смотрел на Джона. Прими меня в свои объятия. Прими меня в свое сердце».

— Я вас не помню, — тихо произнес он.

Она едва не задохнулась от обиды и удивления, которые захлестнули ее, когда прежние страхи так неожиданно получили подтверждение. Какая же она дура! И раньше была дурой, и сейчас не лучше. Как она могла подумать, что может завладеть вниманием такого человека, как майор Стивен Лайонс? Она была маленьким невзрачным воробушком среди прекрасных лебедей. Она не умела флиртовать. Улыбки, которые он расточал другим сестрам, были шире тех, которыми он одаривал ее. С другими он разговаривал, и они хихикали, как дурочки.

Все они были без ума от него. Ни одну он не обошел вниманием. Недолгое общение вне стен госпиталя не сделало ее чем-то особенным в его глазах.

Но все это не имело значения. Имело значение то, что у нее появился Джон. Она любила его без памяти. Потерять его было бы невыносимо. Если понадобится, она будет ползать на коленях, будет умолять, упрашивать. Она сумеет объяснить Стивену, почему сделала то, что сделала.

Четыре слова. Он произнес всего четыре слова, а ты, неразумная девчонка, навоображала себе целое признание в любви. Он не помнит тебя. Это не означает, что он сомневается в том, что ты — мать Джона. В его постели, несомненно, побывало множество женщин. Он просто не может упомнить всех. Именно это он и имел в виду. Он просто тебя не помнит. Продолжай играть свою роль. Не говори ничего конкретного, не давай ему повода усомниться в тебе.

Паника, буравившая сердце, улеглась лишь чуть-чуть, но в голосе ее это не отразилось. Внутренняя сила, которая помогла ей выжить в Ускюдаре, не покинула ее и сейчас.

— Боюсь, я догадывалась об этом. Я не виню вас за то, что вы меня не помните. Вряд ли я стою…

— Нет. Нет! Господи, нет! — Он схватился рукой за голову и посмотрел куда-то вдаль. Она слишком часто видела такой отсутствующий взгляд у раненых, чтобы понимать, что иногда этот взгляд направлен не вовне, а внутрь себя. — Я не помню ничего.

Она внимательно посмотрела на него. Строгая линия подбородка. Длинный шрам на лице, дернувшийся, когда на скуле напряглась мышца. Она почти забыла про шрам, потому что, глядя на Стивена, не видела его. Видела она только дьявольски красивое лицо, заставлявшее млеть женские сердца, заставлявшее ее видеть его во снах. Даже весь в грязи и в изодранной форме он все равно очаровывал. С ними было несколько католических монахинь, и они как-то провели рядом с ним всю ночь, молясь за него. Каждая из медсестер искала повод работать поближе к нему. Об остальных раненых они, конечно, тоже не забывали, просто за ним ухаживали с особой заботой.

— Я не понимаю вас, — тихо промолвила она.

Он по-прежнему не смотрел на нее. Пронзительные голубые глаза его были устремлены на что-то, недоступное ее взору.

— Я не помню того времени, когда был в Крыму. Ни одного чертова дня. — Последние слова он процедил сквозь стиснутые зубы.

Потрясенная, она попыталась осознать смысл его признания.

— Но вы там были…

— Полтора года. — Он повернулся к ней и прижался к стеклу спиной. Усмехнувшись, он сказал: — Да, я знаю. Мне рассказывали.

Что за чудовищная нелепость! Не помнить абсолютно ничего? Это в голове не укладывалось.

— Как такое могло случиться?

— Не знаю. — Он принялся яростно тереть шрам у виска, как будто хотел стереть его с лица. — Я очнулся в полковом госпитале в Балаклаве, испытывая невероятную и непонятную боль. Я пил чай с женой брата, и вдруг… Потом мне рассказали, что это было два года назад. С того мгновения, как я поставил чашку на блюдце, до того, как очнулся на неудобном грязном тюфяке, я не запомнил ни одного события, ни одного человека, с которым встречался. Я не помню, как туда добрался. Я не помню, каково это — идти в атаку. Я не помню людей, которые сражались рядом со мной, и тех, кого я убил. Я не помню женщин… с которыми мог познакомиться.