Записки врача общей практики - Артур Конан Дойль

совсем не сочувствия, а хладнокровия. Сам доктор называл себя стоматологом, точнее, скромно добавлял определение «простой»: «простой стоматолог», но на самом деле он был еще слишком молод и слишком беден, чтобы ограничиться конкретной специализацией, а потому не существовало такой хирургической операции, для которой у Харгрейва не хватило бы мастерства и храбрости.

— До, после и во время, — пробормотал врач общей практики в ответ на какое-то замечание чужака. — Уверяю вас, Мэнсон, встречаются самые разнообразные формы кратковременного психоза.

— Причем чаще всего во время родов! — уточнил собеседник, сбивая с сигары серый пепел. — Но вы, Фостер, явно думали о каком-то конкретном случае.

— Да, на прошлой неделе мне довелось столкнуться с совершенно новой разновидностью безумия. Я принимал роды в семье по фамилии Силкоу. Поехал сам, потому что ассистента они не захотели принять. Возле кровати роженицы, с дальней стороны, сидел муж-полицейский. «Так не пойдет», — сказал я.

«Ах, доктор, пусть останется», — попросила пациентка.

«Присутствие постороннего не предусмотрено правилами, он должен уйти», — повторил я настойчиво.

«Только так или никак», — возразила женщина.

«За всю ночь я не скажу ни слова и не шевельну пальцем», — пообещал полицейский. В конце концов я разрешил ему остаться, и он действительно просидел восемь часов кряду. Жена держалась очень хорошо, но муж время от времени стонал. Я заметил, что он постоянно держал под простыней правую руку, которую женщина, несомненно, сжимала левой. Когда все благополучно закончилось, я взглянул на мужчину и увидел, что лицо его стало серым, как вот этот пепел, а через секунду голова упала на край подушки. Конечно, я решил, что от переизбытка эмоций бедняга потерял сознание, и сказал себе, что глупо было с моей стороны разрешить ему остаться. Но вдруг заметил, что простыня над его рукой насквозь в крови. Сдернул покрывало и увидел, что запястье у парня разрезано почти до кости. Выяснилось, что левая рука жены закована в одно кольцо наручников, а правая рука мужа — во второе. В схватках женщина изо всех сил тужилась, дергалась и корчилась, и всякий раз железо все глубже врезалось в кость.

«Да, доктор, — заявила жена. — Мне захотелось, чтобы он помучился вместе со мной. Почему только я должна страдать?»

— Акушерство не кажется вам слишком утомительной специальностью? — осведомился Фостер после долгого молчания.

— Мой дорогой, именно страх перед родами и заставил меня пойти в психиатры.

— Да, а еще психиатрию выбирают врачи, которым сложно общаться с пациентами. Сам я во время учебы отличался крайней застенчивостью, так что знаю, о чем говорю.

— Что говорить, для врача общей практики в начале карьеры застенчивость нередко становится серьезным препятствием, — заметил психиатр.

— Совершенно верно. Часто люди думают, что специалисты не знают сомнений, однако говорю вам, что порой дело доходит едва ли не до трагедии. Представьте молодого, неопытного, бедного доктора, который только что открыл практику в чужом городе и повесил возле двери табличку со своим именем. Возможно, всю недолгую жизнь он стеснялся побеседовать с женщиной даже о теннисе и церковной службе. А когда мужчина застенчив, то застенчив по-настоящему, хуже любой девушки. И вот к нему приходит встревоженная матушка и просит совета по самым интимным семейным вопросам. «Больше никогда не пойду к этому доктору! — заявляет она после визита. — Такой сухой и бесчувственный!» Сухой и бесчувственный, подумать только! Да бедный парень просто окаменел от смущения. Я встречал таких застенчивых врачей общей практики, для которых даже спросить дорогу на улице было проблемой. Только представьте, что они чувствуют в начале карьеры! А ведь их учат, что ничто так не передается, как смущение. Поэтому если доктор не сможет сохранить внешнее спокойствие и уверенность, то и пациент тоже сгорит от неловкости. В результате беднягам приходится усилием воли придавать лицу каменное выражение и приобретать соответствующую репутацию. Полагаю, однако, вас, Мэнсон, ничто на свете не способно потрясти.

— Видите ли, когда приходится годами находиться среди склонных к самоубийству сумасшедших пациентов, нервы или закаляются, или изнашиваются. К счастью, я пока в порядке.

— А я однажды серьезно испугался, — вступил в разговор хирург. — Дело было во время работы в благотворительной амбулатории. Меня вызвали к очень бедным людям. Из их слов я понял, что серьезно болен ребенок. Войдя в комнату, увидел в углу маленькую колыбель. Отдернул занавеску и, подняв лампу, взглянул на младенца. Уверяю вас, лишь Провидение не позволило мне выронить лампу и устроить пожар. Голова на подушке повернулась, и я увидел лицо, искаженное такой злобой и порочностью, какие являются лишь в ночных кошмарах. На щеках пылал румянец, а глаза горели ненавистью ко мне и ко всему миру. Никогда не забуду, как вздрогнул, увидев вместо милого детского личика это страшное зрелище. Отозвал мать в соседнюю комнату и спросил, что это за существо. «Девушка шестнадцати лет — ответила бедная женщина и, воздев руки, воскликнула: — Поскорее бы Господь ее прибрал!» Несмотря на то что несчастное создание всю жизнь пролежало в этой колыбели, у него выросли длинные, тонкие конечности, которые приходилось поджимать под себя. Я потерял эту пациентку из виду и не знаю, что с ней стало, но никогда не забуду страшного взгляда.

— Да, действительно жутко, — отозвался доктор Фостер. — И все же один из моих случаев ни в чем не уступит этому. Вскоре после начала практики ко мне пришла маленькая горбатая женщина и попросила помочь ее сестре в родах. Придя в очень бедный дом, я обнаружил в гостиной еще двух маленьких горбатых женщин — точно таких же, как первая. Ни одна из них не произнесла ни слова, но моя знакомая взяла лампу и пошла наверх. Сестры последовали за ней, а я замкнул процессию. Даже сейчас вижу причудливые тени на стенах так же ясно, как вот эту пепельницу. В спальне в ожидании помощи акушера лежала четвертая сестра — девушка необыкновенной красоты. Обручального кольца на руке заметно не было. Три горбуньи сели у стены, словно три статуи, и за всю ночь ни одна из них не проронила ни слова. Я не выдумываю, Харгрейв. Все это чистая правда. Рано утром разразилась страшная гроза — одна из сильнейших, какие мне приходилось видеть в жизни. Маленькая мансарда то и дело озарялась голубым светом молнии, а гром гремел так, словно по крыше катали огромные камни. Лампа светила слабо, зато при каждой вспышке молнии я видел у стены три искореженные фигуры, а крики пациентки тонули в раскатах грома. Видит Бог, от страха я едва не выскочил из комнаты. К счастью, все