Женщина в бегах - Рэйчел Хаузэлл Холл

Африканская методистская епископальная церковь на горе Гефсимания была известна не только своими потрясающими службами, но и своим расположением — через дорогу от лучшего ресторана традиционной пищи афроамериканцев в Лос-Анджелесе. Ресторан «Дулана на Креншоу» был даром свыше в те вечера, когда Грей хотелось хорошей еды. Такую еду готовила мисс Фрэнсин, еще одна из ее приемных матерей. Коронными блюдами мисс Фрэнсин был сладкий картофель с маслом и коричневым сахаром. Пирог из зелени с ветчиной, нарезанной кубиками. Тушеный цыпленок, который обжигал языки и набивал животы.

Пастор Бернард Данлоп съел много свиных отбивных с фасолью. На обоих толстых безымянных пальцах этого крупного человека были кольца с множеством драгоценных камней, а на золотой веревке на его толстой шее висел крест размером с дорожный знак. Но у него была милая улыбка, которая словно говорила Грей, что она может сказать ему все, что угодно, и что все, что она ему скажет, он расскажет только если Богу в молитве. Он сделал это для Изабель Линкольн, хотя по факту даже не знал ее.

— Я знаю, что она подруга сестры Ти, — сказал он, размешивая заменитель сахара в чае. — Они встретились сразу после того, как родители Ти погибли в автокатастрофе, еще в 2017 году. И она, и сестра Изабель однажды упали в обморок во время призыва к алтарю, после того как я поделился словом о свободе из восьмой главы книги Иоанна. Как Иисус прощает и побуждает нас идти из тьмы к свету. «Ибо если ты не веришь, что я — это Он, ты умрешь в своих грехах». Сестра Изабель была очарована этим посланием, и она просто… плакала. Я понимал, почему сестра Ти плакала, и, признаюсь, я думал, что Изабель была во внебрачных отношениях и что мои слова до нее дошли. Но я здесь не для того, чтобы судить. Я всего лишь служитель Божий.

Он потянулся к тарелке с печеньем на журнальном столике.

— Угощайтесь. Должно быть, вы любите сладкое.

— Печенье, пончики, мороженое… Я пытаюсь ограничивать себя, но…

Грей взяла овсяное печенье с изюмом. Кто она такая, чтобы отказывать себе в восхитительных десертах, предложенных одним из служителей Божьих?

— После этого Изабель спускалась к алтарю еще несколько раз, — продолжил пастор Данлоп. — Однажды я говорил о победе и преодолении отчаяния — она плакала, слушая это. А затем я говорил о поиске выхода из суматохи мира. Ей снова стало нехорошо, и хотя я считаю себя талантливым оратором…

Он постучал ложкой по краю чашки.

— Что-то случилось с этой молодой девушкой, и после этого я отвел ее в сторону и предложил помолиться с ней. Она приняла мое предложение и…

— Да? — Грей отпила из своей чашки.

Его взгляд упал на руки.

— Сестра Изабелла доверилась мне. Она сказала мне, что подверглась насилию. Эти слова сами по себе не шокировали меня — в церкви, к сожалению, достаточно забытых женщин, женщин, с которыми никогда не обращались достойно. Нет, я был шокирован, когда она рассказала мне о том, кто ее изнасиловал. Ее молодой человек, врач. Она сказала мне, что он заставил ее помимо всего отрицать свою черноту и угрожал убить ее. Она сказала мне, что никто никогда не поверит ей, если она расскажет об этом. А потом она сказала мне, что она сама в этом виновата.

Чашка в его руках дрожала.

— А потом она подняла рубашку и показала мне синяк, вот здесь.

Он показал на левую часть груди.

— Она сказала, что он толкнул ее на комод. А потом она показала мне синяки от его пальцев на левом бицепсе. Когда она показывала мне это, на ее лице было особое выражение. Выражение неповиновения. Выражение гордости.

Грей хотела уронить голову, которая стала тяжелой от воспоминаний о синяках по всему телу. Она вспомнила тот позор, когда медсестры заморозили ее раны и снова сшили окровавленные, рваные части кожи на спине. В такие моменты она никогда не испытывала гордости. Или неповиновения. Никогда. Даже сейчас, когда прошли уже годы.

Чем тут гордиться? Тем, что она выжила? Тараканы могут пережить ядерную войну, но они вряд ли заслуживают оваций.

Рак. Цунами. Крушение самолета. Этого дерьма никто не ожидал, но те люди выжили. Она знала, что Шон — злобный засранец с распущенными руками и камнем вместо сердца. Опасность, опасность, опасность. Она всегда исходила от него, и когда-то давным-давно это возбуждало ее. И это делало ее глупой, она была чертовски глупой. И чтобы не думать о своей глупости, о его жестокости и фетише к насилию, она выпивала. И это происходило постоянно. Она не всегда напивалась в сопли. Далеко не всегда. Но прикладывалась к бутылке постоянно. Все время.

Она не чувствовала подобных искр в отношениях с Ианом О’Доннеллом, хотя не то чтобы она была любителем абьюзивных отношений. И тем не менее… ни единой искры?

— Она просила вас что-нибудь сделать? — спросила Грей у пастора Данлопа. Например, помочь ей найти что-то, что поможет избавиться от Иана О’Доннелла?

— Я спросил ее, рассказала ли она властям? Она сказала, что они никогда не поверят ей на слово, что они встанут на сторону доктора. Она также не хотела запретительного судебного приказа — мы все знаем, что такой документ и полиция лишь могут усугубить проблему.

— И?

— И я молился с ней, просил Господа защитить ее. Я хотел помочь больше, но она перестала приходить в церковь в конце мая, а Ти перестала приходить около двух недель назад.

Дрожащей рукой пастор Данлоп прикрыл лицо, и его добрые глаза наполнились слезами.

Грей коснулась его руки.

— Она в порядке. Я переписывалась с ней. Я думаю, она ушла, чтобы избежать худшего. Я тоже надеюсь на лучшее. Вы продолжаете молиться. Вы сохраняете веру.

Потому что некоторые женщины выжили. Некоторым женщинам удалось сбежать. Да, они выжили. И несмотря на отрицание Грей, несмотря на ее нежелание считать себя таковой, она была одной из них, она была выжившей.

Было уже почти одиннадцать, а ресторан «Дулана» еще не открылся. Поэтому Грей вернулась к своей «Камри» и к Олете Адамс, уговаривая ее поехать.

Вернувшись в квартиру Изабель, у бордюров все еще стояли полные мусорные баки, а черный «Шеви Малибу» последней модели был припаркован там, где вчера припарковала ее Грей. Единственное доступное место было около кондоминиума, напротив потрепанного «СААБа» с номерами Аризоны.

Кевин Томпкинс, хороший солдат, вышел через ворота. Сегодня на нем были синие джинсы и масляно-желтая футболка поло. Он оглядел Дон-Лоренцо-драйв и побежал к серому внедорожнику «Хонда», припаркованному за черным «Шеви». Он открыл багажник, вытащил сумку «Таргет» и пошел дальше по кварталу. Он остановился у трех мусорных баков перед очередным домом, где закончилась застройка. Он снова осторожно оглядел улицу, затем открыл крышку среднего мусорного ведра и затолкал сумку глубоко в контейнер.

С невозмутимым видом Кевин Томпкинс зашагал обратно к входным воротам, которые были общими с Изабель Линкольн и его матерью.