Скорая развязка - Иван Иванович Акулов

Перед тем как спуститься к заливу, Смородин окинул глазом узкое, длинное в крутом изломе озеро. В колене — это самое широкое место — низкие берега давали простор воде, и сейчас в лучах вечернего солнца она казалась выпуклой и горела жарким разливом. С того берега наносило слабым парным ветерком, и у Смородина от затаенного предчувствия вздрогнуло все нутро, он угадывал хороший заброс. Чем ближе спускался к воде, тем влажней и теплей становилось в кустах, а ветки и деревца, за которые он хватался, скользили из рук, оставляли в ладонях липкий запах болотины и рыбы. Смородин, не замечая того сам, все время спешил, волновался и весь вспотел. У лодки отдохнул и стал отвязывать веревку — от нее тоже пахло густой и свежей сыростью, как пахнут только что вынутые с рыбой намокшие сети. Когда выгребся одним веслом из зарослей в разводье, его так и бросило в ознобный жар: мимо, перед самым носом лодки, прошла тугая и быстрая волна, от которой по всему заливу разбежались усы. «Косяк», — беззвучно всхлипнул Смородин и долго провожал взглядом встревоженную воду. А та первая, сильно гонимая волна без всплесков выкатилась в устье залива и, расколов отраженное водою солнце, пропала в его блестках и зябких осколках. «К добру ли это, вот так-то? — допытывался Смородин. — Ведь на часик бы поране — и дело сделано. Да я и плановал, чтобы поперек залива. Ах ты, боже мой, не подождал нас, окаянных, ведь солнышко еще эвон ходит… Да уж где ждать, раз началась гулянка. Карась, он, как мужик, завсегда до праздника пьян. По правде-то судить, не праздник радует, а канун. Зато этот карась, пьянчужка, весь обрисовался: ждать его надо супротив ветра в заемчике, да и куда ему больше-то. Хоть он и карась, а у него все по уму…» Лестно подумав о рыбе, Смородин словно заручился ее расположением и бодро вскарабкался вверх. Бригадир и Ганя сматывали последнюю сеть. Другие ворохом лежали у их ног.

— Тебя только за смертью посылать, — укорил бригадир, и Смородин, совсем собравшийся рассказать о косяке и где вернее всего ждать ход рыбы, увидел, что сети собраны со щепьем, ветками и травою, всплеснул руками:

— Мужики, да нешто это дело? Кто же так делает, чтобы засоренные сети…

— Ты вот что, Смородин, — Ухорезов сплюнул в сторону, — ты в коллективе и дело не порть. Сети знаем не хуже тебя. Отвар, вали на плечи и пошли.

— Узлы ведь закинем. Одни мотки. Помяните меня. Да и кольев нарубить надо. Ганя, пока я рублю, ты почисти их. Сухие лучше выбрать. Почисти, говорю, почисти. Руки не отвалятся.

Но Ганя подчинялся только бригадиру, и, когда тот взвалил ворох сетей себе на спину, Ганя взял последние, и они пошли к обрыву.

— В таким разе я отрекаюсь! — закричал Смородин и бросил топор.

— Ну и холера ты, Смородин, — сказал Ухорезов и отпустил сети на траву. — Разматывай, Отвар. Холера, двойную работу придумал. Упустим ход. Так и знал, упустим.

— Николай Николаич, ты толковый мужик, — залебезил Смородин. — Ты все дела превзошел, и бригада твоя…

— Хватит мне. Иди руби.

— Николай Николаич, возле сетей бы все-таки мне. Я их уж какой год держу…

Ухорезов, ни слова не говоря, взял топор и пошел за кольями сам. И в молодом березнике учинил такую рубку, словно собрался вывалить целую лесосеку. «Все с сердца, — осудил Смородин бригадира, немного расстроенный разладицей с ним. — Ведь мы на полюбовном добытке, и все бы нам согласно, угодно друг дружке. В доброй артели за день пару слов услышишь — и то лишка. Одними поглядами обходятся, и всяк на своем месте назначение проникает. Старший-то только еще подумал, а подручные уже на заметку взяли. В таком-то душевном супряге фарт сам в руки идет. А ежели какой дровомеля выкажется — по брылам ему — не ухай, не на базаре. А у нас все с крику, с ругани, наотмашку. Вон возьми его, пять колов вырубить, так он треск поднял, все озеро всполошит».

И сама поездка, и погода, и мудрое вечернее время внушали Смородину прочные мысли, но боязнь какая-то неотступно подстерегала его. И он даже сам удивлялся двойственному состоянию своей души: то хотел радоваться, то становился мрачным и замкнутым.

С Ганей без слов раскинули сети, очистили их от мусора, в пяти или шести местах связали порванную режовку. Смородин после этой работы повеселел:

— Не погляди вот — с дырьями и забросили бы. Вот тебе и улов. Чего молчишь, торопыга?

Гане не нравилось дрожание дяди над своими сетями, сказал тоном Ухорезова:

— Упустили ход как пить дать. Копаемся.

— Да ты-то что знаешь? Туда же: «Упустили, упустили»! Раз Смородин взялся — не сорвется. «Упустили»!

Ухорезов нарубил кольев и снес их в лодку. Взялся за весло. С неудовольствием ждал, пока спустят сети. Уже солнце коснулось округлых горбов кустарника на той стороне, когда отчалили от обрыва. Ганя остался на берегу.

— Выгребай к заемчику, Николай Николаич. В самый раз и будет, — ласково посоветовал Смородин и одним локтем махнул в сторону низкого и пологого мыса, сделал это совсем небрежно, веруя, что Ухорезов и без него сумел определить ту явную выгоду, какую сулит сейчас подветренный уголок.

Вода в озере была до того тиха и спокойна, что у Смородина обносило голову: ему казалось, что берега с кустами, осокой и сухостоем на топях берут разгон вкруговую и вдали где-то на крутых скосах разваливаются погибельно и уносят с собой лодку. Смородин с детства не любил стоячей воды — в ее живом, но остекленевшем столбняке ему чудился зазывный умышленный покой, каким смерть обманывает человека. Но слабость эта у Смородина продолжалась недолго. Чуточку обтерпевшись, он совсем забывал об ней и зорко вглядывался в широкую водную гладь, не блеснет ли где поблизости внезапная волна с отбегающими от нее поводьями. От хищного возбуждения у него начинали трястись руки, слезились глаза, и так как он твердо рассчитывал на удачу, то сильное чувство азарта ослепляло всю его душу. Он был озабочен только одним: чтобы утаить все страсти перед бригадиром, свое злое волнение, иначе тот непременно окрестит одним обидным словом — жадность.

Пока Ухорезов делал первые сильные взмахи веслом, Смородин старался не глядеть на воду и занялся укладыванием сетей вдоль по борту, прибрасывая в уме, каким порядком он начнет их ставить. Наконец он поднял глаза и не поверил сам себе: лодка уже миновала колено и входила в дальний излом озера, освещенный последним и печальным светом закатного солнца.

— Николай Николаич, — вскинулся Смородин. — Это