Приглашенная - Юрий Милославский

Я преуспел. Александра Федоровна, как могла, сохранила для меня мою Сашку – и за одно это я полюбил ее и готов был любить – до конца своих дней, потому что без нее, помимо нее Сашка Чумакова уже навсегда от меня ускользала; и мне оставалось бы разве что вновь отправиться на просмотр старой кинохроники и следить за тем, как она изменяла мне то с дворовым jean premier’ом, то с разбитным прогрессивным телережиссером, то с легкоатлетом – мастером спорта не существующей ныне страны. Долгие годы, изо дня в день с покряхтыванием и сопением они у меня на глазах постигали ее тело, к которому мне так и не довелось ни разу прикоснуться. Никто, кроме Александры Федоровны, не мог бы разуверить меня в истинности того, что я наблюдал в зальце у дыхательного горла, поведать мне о Сашке столь полно, выдать мне, наконец, разгадки ее вечных недомолвок, расшифровать ее намеки и умолчания.

Но уже на сравнительно раннем этапе наших разговоров я не мог не ощутить, что Александра Федоровна со все возрастающим охлаждением и недовольством относится к моей Сашке; она не без оснований подозревала ее, юную смазливую вертихвостку, в том, что та настойчиво отнимает у нее «близкого человека», как меня справедливо стали величать. Но ни единой секунды не был я близким для Сашки; и перетолковать, задним числом откорректировать или пускай только приукрасить это несомненное положение наших непоправимых дел – не следовало и пытаться. Это было бы занятием смешным и нас недостойным. Но именно этим, к тому же в самой несносной для меня манере, властно занялась Александра Федоровна Кандаурова. Началось с ее заверений в том, что будто бы Сашка «все же как-то своеобразно» меня любила, а «в последние годы часто думала» обо мне и «всегда знала, что мы еще встретимся».

У меня нет, как и на все прочее, подходящих слов, чтобы передать степень охвативших меня возмущения и отчаяния. Чтобы вернее – и уже неотвратимо, до конца, – меня замучить, я был загнан в тщательно подготовленный угол. Сперва – не попустили Сашке ответить на мое чувство, не случайно, разумеется, в меня внедренное. Меня – с позором, пинками, взашей – вытолкали из Сашкиной жизни – жизни, которая была, не забудем, и моей тоже. А далее меня, казалось, поддержали – когда я ударился в бега, – и позволили мне прожить другую, далеко за Сашкиными пределами, субституточную жизнь. Чтобы я не смог распознать подлого замысла, меня свели с Катей, которая сама, по доброй воле, прикрыла меня в этом моем подменном бытии . Собственно, я на свою жизнь не пенял, никаких упований на нее не возлагал, но зато и не питал к ней никакого пиетета, отлично зная, что мне не пришлось бы ее жить, если б не Сашка. Но как таковая, сама по себе – за отсутствием вариантов – она была совсем не так уж плоха, не хуже множества других жизней, в которых проживают другие люди. И я с годами притерпелся к ней, разносил ее, признал ее почти за свою; как говорится, за неимением гербовой пишут на простой.

И тогда-то, убедясь, что я уже никуда не денусь, а заманить меня удалось так далеко, что никаких возможностей ускользнуть не осталось, хотя бы по возрасту, – убили мою Катю – и теперь меня больше некому защитить. Если бы Катя была со мной – у Александры Федоровны не появилась бы возможность подобраться ко мне и под благовидным предлогом похитить – у меня, из меня, от меня – мою Сашку Чумакову в ленинградском алом плаще с синими отворотами.

Хуже всего было то, что ей это отчасти удавалось: с каждым разом понемногу, но какая-то подмена объекта все же происходила; что-то размывалось в Сашке Истинной, оттекало от нее в направлении А.Ф. Кандауровой – и я не мог остановить этот процесс, ибо сам косвенно в нем участвовал, даже просто поддерживая беседу, вместо того чтобы назвать вещи своими именами, пускай бы даже не вслух, но для самого себя. Я превращался в какого-то родственника, м. б., двоюродного или троюродного брата, с которым Александру Федоровну развели биографические обстоятельства. Сперва развели, а впоследствии свели. И я соглашался на предложенное: с невесть откуда взявшейся печальной теплотой я припоминал родителей А.Ф. Чумаковой, которых Колька Усов стеснительно и угрюмо сторонился; прочую родню, которую и знать-то не мог; интересовался родней новой, всяческими свойственниками. Это было так подло, так низко, так нечестно и так хитроумно Им задумано, что я, однажды сообразив, что происходит, – а это случилось поближе к ночи, часов через пять по окончании очередного телефонного разговора с А.Ф. Кандауровой, – до самого утра бодрствовал, ковыляя без штанов по комнате и призывая кого-нибудь заступиться за меня, потребовать от Александры Федоровны оставить мою Сашку в покое.

Частности этой малопочтенной ночной сцены таковы, что выносить их на обозрение хотя бы одного возможного читателя этих заметок я не стану – и сообщаю обо всем этом только для обрисовки моего тогдашнего состояния, что может послужить справочным материалом при осмыслении дальнейших событий.

Только теперь, задним числом, в процессе работы над этими записками, я оказался в состоянии понять, что и она, бедная и самоотверженная Александра Федоровна, столь же мучительно, днем и ночью искала приемлемый выход из безвыходного положения, в котором мы очутились, – и думала, что обрела его.

То была скорее обязанность, добровольно ею теперешней, этой , принятая как единственный способ искупить, нейтрализовать, возместить тогдашнюю Сашкину нелюбовь ко мне – тому, кем был я тогда. Все так. Но я-то не желал остаться неотмщенным – и жестоко терзал ее, впрочем, немногим жесточе того, как она некогда терзала меня, с единственной только разницей: она не ведала, что творила. Впрочем, это общее место. Я негодовал на А.Ф. Кандаурову за ее, т. с., неуважение к размаху случившегося, а по правде говоря – за своего рода пренебрежение, преуменьшение того, что она, Сашка, сделала со мною.

Я негодовал – но именно в Сашкином усилии преодолеть то, что я воображал непреодолимым, содержалась бо́льшая правота, чем в моей бессильной злобе и злобном бессилии, не могущих найти для себя достойного/приемлемого выхода.

И все это потому, что мы оба ужаснулись, увидев перед собой громаду человеческого времени (здесь данное слово необходимо) и не зная, как с этой громадой нам следует поступить.

См., напр., следующий пространный фрагмент.

– /…/ Она мне надоела, твоя Сашка. Я иногда ненавижу ее. Я подумала и решила, Колька, что, когда ты приедешь, я бы тебя в один прекрасный вечер обязательно соблазнила, дала бы тебе, и та Сашка, которая тебя так обидела, исчезла бы.

– Я не хочу этого слушать.

– Почему, милый?

– Сашка, где ты была раньше?! А?! Вспомни, где ты была раньше, – я не забывал, что с ней надобно разговаривать номинативно, чтобы не предоставить ей повода «не понять». – И не повторяй больше этих жалких слов. Что ты можешь «дать» мне теперь? Ты все раздала, раздарила, проживала свою так называемую женскую судьбу, перепархивала с… цветка на цветок, а теперь, когда мне под шестьдесят, а тебе сколько? пятьдесят семь? – ты «наконец-то поняла, что мы созданы друг для друга»?! Ты убила мою Сашку, затравила ее, она умерла в тебе до последней клеточки – и что ты предлагаешь мне взамен, чтобы я забыл ее? чтобы она, как ты посмела вякнуть, «исчезла»? Она никогда и никуда не исчезнет! Ты думаешь, что я тебе отдам ее в награду – и за что?! Ты что – дура, Александра Федоровна? Ты же поэт, в отличие от меня, который путается в трех словах, – и ты не можешь не понимать, о чем я толкую. Любовь к той Сашке переиначила весь ход моей жизни: она, та жизнь, стала вот этой , потому что я любил ее так сильно и так безответно, – и это Сашка Чумакова определила ее, определила мою жизнь, и теперь, понятное дело, ее не изменить, да я и не хочу ничего в ней менять. В ней, помимо всего прочего, есть моя Сашка! А ты нежно предлагаешь мне забыть Сашку, то есть забыть свою собственную жизнь, и суешь мне взамен – себя! – на том только основании, что ты когда-то, сорок два года тому назад! – была моей Сашкой и, оказывается, «всё помнишь». /…/ Это что, в виде компенсации? Ты считаешь, что у тебя есть возможность со мной расплатиться – за Сашку? Откуда эта уверенность, что у тебя есть право предложить мне за нее какую бы то ни было плату? А если я не захочу и не поверю, что она – это ты?! Да во мне, если на то пошло, не меньше Сашки, чем в тебе, а то и больше. Ты даже не соображаешь, что она мне ничего не должна; она просто не любила меня, она была молодая и по молодости жестокая, прекрасная собою женщина. К тому же она, я уверен, понимала, как я ее люблю, лучше меня самого и потому особенно не тревожилась, что я куда-нибудь исчезну: если потребуется, меня она в любой момент заполучит в полное свое владение. Но я так и не потребовался…