Чероки - Жан Эшноз

Она подарила его проезжему цирку, куда повела однажды вечером своих старших воспитанниц; иллюзионист так потряс воображение настоятельницы, что она распорядилась доставить ему Моргана в качестве анонимного дара, забыв о различиях между кроликами и голубками, с одной стороны, и попугаями, с другой, и тем самым поставив фокусника в сложную ситуацию; в конце концов он отдал попугая «белому» клоуну, сводная сестра которого работала в цирке дрессировщицей птиц. Однако та быстро поняла, что Морган ей не по зубам, и это окончательно убедило ее бросить шоу-бизнес и выйти замуж за торговца медом; перед этим она поместила объявление о продаже птицы в «Газет ван Антверпен». Первым откликнулся на это объявление доктор Шпильфогель, он купил попугая не торгуясь и расставался с ним всего дважды, когда того похищали; в первый раз его принес через шесть дней набивщик чучел, весь в слезах, во второй его вернули так, как это уже известно читателю.

— Вот и вся история, — закончил доктор. — Это имя он мог услышать где угодно — и от людей, о которых я вам рассказал, и от многих других. Нелегкая у вас задача. Лично мне это ни о чем не говорит. Как, вы сказали, ее зовут?

Девочка-подросток примостилась на краешке стула, который указала ей монахиня. Она была одета в голубой костюм с пелеринкой и плиссированной юбкой и в белую блузку, застегнутую до самого подбородка; на голове — заломленный набок берет, на ногах простые белые чулки и черные лакированные туфельки. Ее упрямый взгляд блуждал между золотистым паркетом и плечом монахини, на котором трепетало солнечное пятно, зардевшееся оттого, что луч проник в комнату сквозь один из ромбиков оконного витража, розовый; были там и другие — зеленоватые, желтые, ярко-голубые, выплавленные из толстого стекла с воздушными пузырьками внутри; через них можно было разглядеть вдали расплывчатое море и плоское побережье, неотличимые одно от другого, а также несколько искривленных силуэтов рыбаков, сборщиков мидий и одиноких мужчин, гулявших с собаками, которые бегали взад-вперед с палками в зубах.

— Мне известно ваше положение, — говорила между тем монахиня. — Ваш отец, который… ваша мать, к несчастью… Разумеется, мы оставим вас в коллеже до каникул. Но я обязана принять определенные меры; не думаю, что вы увидитесь со своими подругами в новом учебном году.

Девочка никак не отреагировала на эти слова.

— Постарайтесь все-таки объяснить мне, милая Эвелин, зачем вы сыграли такую шутку… зачем устроили это у садовника? Теперь нам придется расстаться с ним… и с ним тоже. Таким образом, он потеряет работу из-за того, в чем, может быть, вовсе не виноват. Ваша откровенность помогла бы нам разрешить многие проблемы.

Маленькая Эвелин выпрямилась. Солнце, плывшее по небу, теперь пробралось в комнату через другой ромбик и легло голубой печатью на ее бледное прыщавое личико.

— Это не я, — глухо пробормотала она. — Неправда… это не я.

Монахиня кротко возвела очи горе и усталым жестом сложила ладони. После ухода девочки мускулистая послушница с жесткими усами вошла и нервно объявила о появлении в коллеже мужчины, которого удалось нейтрализовать в библиотеке. Настоятельница знаком приказала ввести его, рассеянно провела длинным пальцем по гладкому лбу и осторожно поправила чепец. Послушница вернулась в кабинет, ведя под конвоем Жоржа Шава, который учтиво поклонился.

Все прошло гораздо быстрее, чем он ожидал: мать настоятельница коллежа Святой Звезды прекрасно помнила попугая Моргана. Прошло уже восемь лет, а ей казалось, будто все это случилось только вчера. Призвав на помощь Франциска Ассизского, она произнесла несколько фраз о любви, о птицах и о любви к птицам, указав на парочку волнистых попугайчиков, щебетавших у окна на маленькой трапеции внутри шарообразной клетки.

Переступая порог пансионата, куда, после долгих переговоров, его впустила свирепая сестра привратница с тяжелой связкой длинных ключей, висевших у нее на поясе, Жорж готовился к схватке с какой-нибудь зловредной, усохшей, дремучей старушонкой-святошей — ничуть не бывало: настоятельница походила на Эдвигу Фёйер[34], а свое серое одеяние носила с элегантной небрежностью монашки из романа времен либертинажа.

— Вельтман? — переспросила она. — Возможно.

И позвонила в колокольчик. Усатая послушница, без сомнения, сторожившая под дверью с орудием защиты в руках, тотчас явилась на зов, исчезла и снова явилась с толстым журналом под мощным локтем.

— Да, верно, — сказала начальница, — Женни Вельтман. Она пробыла у нас три года. Какие сведения вам нужны?

— Да я и сам не знаю, — искренне сказал Жорж. — Я просто ее ищу.

Монахиня окинула Жоржа кротким взглядом. «Мне, наверное, не следовало бы… — сказала она, записывая что-то на крохотном клочке бумаги. — Вот вам адрес ее родителей в Остенде. Правда, это старый, они могли с тех пор переехать».

Поблуждав по коридорам, Жорж в конце концов отыскал монументальную лестницу заведения, где гулял сквозняк и вместе с тем витали запахи стеарина, свежего белья и легкой затхлости; спустившись по ней, он прошел через странный гибрид двора с садом, обнесенный мрачными навесами, под которыми неподвижно стояли, провожая его глазами, группы девушек в голубом.

Адрес в Остенде ничего ему не дал. Никакие Вельтманы не проживали в указанном доме, равно как и в соседних, и никто из недоверчивых фламандцев, отнюдь не тяготевших к двуязычию, не пожелал делиться с ним какими бы то ни было воспоминаниями. Жорж обошел город, вернее, ту часть города, что выходила к морю, — от торгового порта до запертого казино. По высохшей гальке берега, оголенного морским отливом, бродили такие же гуляющие, как в Бланкенберге, и такие же люди собирали мидии, и такая же собака бегала за палкой, которую бросал раз за разом ее хозяин. Жорж вдруг почувствовал себя такой собакой, только без палки, или одиноким гуляющим, только без собаки. Ему вспомнился злосчастный орнитолог из Брюгге, которого он посетил этим же утром; тот сидел, всеми брошенный и грязный, в своем убогом кабинете, загаженном давно исчезнувшими птицами, оклеенном пожелтевшими журнальными картинками, с плотными плюшевыми портьерами бронзового цвета, задернутыми средь бела дня и скрывавшими от солнца ряды горшков с высохшими кактусами, груду пустых бутылок и косноязычного восточно-азиатского скворца-майну, который боязливо порхал среди ломаной мебели, на какую не польстился бы ни один судебный пристав. Разорившийся ученый ничего не мог сказать о молодой белокурой женщине в черном платье в серо-голубую крапинку, с которым у Жоржа было связано два воспоминания, одно близкое — о розовой ленте, другое более удаленное — о дистанции между двумя окнами, достаточно большой, чтобы можно было обмануться и принять манекен за живого человека. Впрочем, минуту спустя взгляд орнитолога слегка просветлел, и он принялся листать ветхий американский справочник, бормоча, что, кажется, это имя… Но тут Жорж поспешил уйти.

По приморскому бульвару тащились пустые прогулочные коляски; возницы на козлах, в нарядных сапогах и шляпах, разодетые в просторные черные накидки поверх красно-белых костюмов, погоняли своих мощных коняг так усердно, словно тем предстояло вспахать морской берег. Жорж вернулся в центр Остенде. Окружающие говорили на своем непонятном языке. Трое мужчин, сидевших в кафе, даже не обернулись, когда он вошел, а официант никак не мог уразуметь, что он заказывает; фамилия Вельтман в справочниках не значилась. Потом Жорж долго искал дорогу к вокзалу, где ему сообщили, что поезд отходит незадолго до полуночи. Жорж забронировал себе спальное место и убил оставшееся время в кино, где показывали фильм на фламандском, так что он и названия-то не понял и только смутно догадался, что это история о гангстере — депрессивном маньяке, который возвращается в родимую деревню, чтобы смыть кровью нанесенное ему когда-то оскорбление.