Младшая сестра Смерти - Елена Станиславская

на валуне и разглядывает меня, подперев кулаком подбородок. — Полагаю, пора подумать о завещании. Оставишь мне фото свинюшки из кошелька? Ну и банковскую карту.

— На, помажь. — Гриф протягивает мне крохотный тюбик.

Скорее всего, у короля есть полезные штуки на все случаи жизни. Возможно, даже походная эспрессо-машина. Сейчас я бы не задумываясь обменяла карточку с деньгами на глоток кофе.

Крем вязкий и пахнет перегноем, но главное — действует. Боль проходит, и мы снова пускаемся в путь. Маленькая передышка совсем не идет на пользу. Наоборот. Превозмогая себя, я топаю по камням и бубню под нос: «Потерпи чуть-чуть. Еще десять шагов. А потом скажешь, что больше не можешь. Или ляжешь и сдохнешь». Делаю десять, двадцать, пятьдесят шагов — и повторяю те же слова. Но с каждой новой десяткой я все ближе к тому, чтобы признаться в полном бессилии.

Эх, был бы тут Хосе, — может, взял бы меня на руки. Да, вполне вероятно. А от этих не дождешься.

Русло поворачивает, и я решаю: вот теперь — точно все.

Слева у реки вырастает круглая каменная башня. Внизу она совсем темная, будто закопченная, но чем выше — тем светлее. Зубцы, венчающие постройку, ослепительно сияют на фоне серого неба, словно их начистили отбеливающей пастой. Окна узкие, длинные, без стекол — больше похожи на прорези. Перед красной арочной дверью стоят кадки с пожухшими растениями.

— Эх, опять Филя забыл полить крестоцветы. — Сатир качает головой и объявляет: — Ну, вот мы и на месте. Дамы и господа, «Приют старьевщика»!

Глава 15. Пройти сквозь зеркало

Мы приближаемся к «Приюту» и останавливаемся возле двери. Сатир тянется к ручке в виде кольца, отверстие которого, словно кружевной заплаткой, затянуто паутиной. Похоже, в гости к старьевщику давно никто не наведывался.

— Вы идите, я попозже присоединюсь, — говорит Гриф, окидывая башню взглядом.

— Перестраховщик, — фыркает сатир. — Думаешь, я заранее устроил засаду? Плохо меня знаешь. Я по жизни импровизатор.

— В этом я не сомневаюсь. — Трефовый король скидывает с плеча моток веревки. — Но не все такие, как ты. Так что вы давайте через парадный вход, а я, — он еще раз мерит «Приют» взглядом, — как получится.

Сатир, пару раз стукнув по двери носком сапога, тянет за кольцо и ныряет в проход. Обернувшись на пороге, я вижу, что Гриф прилаживает к концу веревки растопыренный крюк — с помощью таких в исторических фильмах штурмуют стены или берут на абордаж корабли. Поскольку мы не в море, остается первый вариант.

Интересно посмотреть, как король будет лезть на башню. Представляю, как он, раскрутив крюк над головой, ловко закидывает его наверх. Тянет, проверяя, зацепился ли он за зубцы, — конечно, зацепился, у таких, как Гриф, все получается с первого раза, — а потом, поплевав на руки, начинает подъем.

Король, почувствовав мой взгляд, вопросительно поднимает брови. Я спотыкаюсь о порог и поспешно скрываюсь в башне. Дверь сама собой захлопывается за спиной.

В нос бьет сухой, удушливый запах, словно кто-то сдувает мне в лицо пыль, копившуюся долгие годы. Сквозь окна-прорези льется слабый свет, позволяя, пусть и не детально, разглядеть обстановку. Круглая комната загромождена предметами, но какими именно, понять невозможно. Все они завернуты в плотную серую ткань, исписанную каракулями, и перевязаны бечевками. Какие-то вещи совсем крохотные, другие размером с буфет в бабушкиной квартире, а некоторые по очертаниям ужасно похожи на людей, — надеюсь, это скульптуры, а не покойники.

— Фи-и-ля-я! — зовет сатир.

Вслед за ним я пробираюсь к центру комнаты. Пол, не знакомый ни с щеткой, ни с тряпкой, хрустит под ногами.

— А, вот ты где, старый пройдоха.

Сатир резко останавливается, и я врезаюсь ему в спину. Выглянув из-за его плеча, вижу стол, заваленный вещицами. Многие из них скрыты под слоями ткани, но некоторые еще нет. Замечаю золотое яблоко, глиняную птичку-свистульку, прохудившийся котелок, чучело хорька и лампу, внутри которой теплится огонек. Над всем этим барахлом торчит лысая стариковская голова с лохматыми бакенбардами и круглыми очочками, сидящими на самом кончике лилового носа. Лампа хорошо освещает лицо старьевщика, и я вижу красные прожилки сосудов, глубокие морщины и пигментные пятна. Ему, наверное, лет сто. К запаху пыли, терзающему ноздри, примешивается тяжелый дух старости и немытого тела.

Мы подходим ближе. Филя не реагирует. Подбородок опущен, глаза вроде прикрыты — не разобрать из-за набрякших век и складок. Лишь медленное движение груди — приподнимается, опадает — выдает, что старьевщик жив.

— Эй, Филя, ты чего, прикорнул? — весело окликает сатир. — Совсем заработался, бедолага, — шепчет он мне через плечо, — дел-то у него, по правде сказать, по горло. Видишь все эти штуковины? Жуткая и опасная дрянь. Филя ее обезвреживает. Он у нас что-то вроде сапера.

— Серьезно? — удивляюсь я. — Этот хлам опасен? Даже вон тот котелок с дыркой?

— О да-а. — Сатир с отвращением косится на бесполезную посудину. — Только с одной оговоркой: этот, как ты выразилась, «хлам» опасен для нечисти, не для людей. Впрочем, встречаются редкие экземпляры, способные навредить человеку. Тот котелок — как раз из таких. В нем держали одну чудесную Жуду, так что не советую трогать его голыми руками. И даже не спрашивай, кто такая Жуда, лучше не знать. Эй, Фил! — Сатир повышает голос. — Ну ты чего, совсем заспался? Вставай, нам нужна помощь! Это я, Митька.

Старик сидит неподвижно, но, когда мы подходим к столу вплотную, внезапно встряхивает головой. Потом еще раз и еще. Будто пытается откинуть надоедливую прядь. Хотя волос у него нет.

— Филя, — повторяет сатир, — что с тобой? Ты, часом, не заболел?

Лысая голова трясется все чаще и быстрее. Очки слетают с носа.

— Фил!

Старик резво прыгает через стол и вцепляется сатиру в лицо. На каждом скрюченном пальце блестят наперстки. Стоит им прикоснуться к коже моего напарника, как раздается шипение и взвивается дым. Сатир рычит, пытается скинуть старика, но ничего не получается. Они валятся с ног и катаются по полу, сбивая хлам.

— Кровь. Кровь. Кровь, — клацают челюсти старьевщика.

На лице сатира взбухают волдыри, гневный рык переходит в гортанный стон. Меня накрывает оглушающая волна ужаса. Чувствую, как тело совершает резкие и бессмысленные движения, будто пытается выплыть: мечется из стороны в сторону, хватается то за одно, то за другое. Наконец под руку подворачивается гладкий, холодный и тяжелый предмет. Золотое яблоко. Я крепко сжимаю его, замахиваюсь и, пискнув от отчаяния, бью старика в висок.

Удар выходит несильный, даже ссадины не остается. Но старьевщик отвлекается от сатира,