«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

«Росмерсхольм»: мы с тобой видели его в одной из студий Художественного театра, кажется — на Советской площади, летом 1919 года. Росмера играл Хмара — тот самый, который продолжает «службу искусству» здесь, в Париже. Сценка была маленькая, декораций почти никаких, и никто, в том числе и актеры, не верил, что в окно виден поток с трагическим мостом. Пьеса талантлива, но нелепа, для нас, до последней степени, с боязнью, ужасом героев перед христианским богом, с копаниями в душах-помойках и заключительным двойным самоубийством. По-моему, ставить ее у нас так же нелепо, как скрибовский «Стакан воды».

Мне вспоминается лето 1891 года. У нас на балконе — дачное общество: мои родители; доктор Крамник с женой, сестрой жены — Бертой Абрамовной Эфрон — и сыном Александром, юным студентом; Август Августович Корде, реакционнейший француз, преподаватель французского языка, и его жена, из московских купчих; естественник Васильев с женой, ее сестрой-идиоткой и их братом-прохвостом. Из всего общества знают Ибсена двое: мой отец и Берта Абрамовна — сестра издателя знаменитой энциклопедии, заграничная штучка, молодая, красивая, культурная; собственно, между ними и ведется разговор. Другие подают реплики, третьи смотрят иронически-враждебно (моя мать, которой не нравится внимание Берты Абрамовны к моему отцу и которая обладает большим здравым смыслом). Я сижу тут же и слушаю с интересом будущего книжника, несмотря на мои восемь лет. По возвращении в город я взялся за Ибсена, начав «Северными богатырями»[1841].

* * *

12 сентября 1957 г.

В «Доме книги» увидел выпущенный к 70-летию Н. Н. Зубова сборник его работ[1842]. В предисловии повторяется непристойный анекдот, уже имевший место с юбилеем Т. П. Кравеца. Утверждается, что после 1920 года Зубову были предоставлены все возможности изучать северные моря, но не поясняется, что он был усажен на несколько лет в Соловецкий концентрационный лагерь: действительно — север, действительно — море. Я очень хорошо это помню, как и то, что никому, и в том числе сажавшим его, не было известно, в чем же его провинность[1843].

* * *

10 октября 1957 г.

Посмотрел новую книгу о Декабрьском восстании 1905 года[1844]. Я упоминаюсь. Значит ли это, что запрет снимается?[1845]

* * *

17 октября 1957 г.

Все те же чувства, все те же вопросы около тебя в Ivry. Цветы по этой погоде, конечно, уцелели. Из Ivry поехал в «Дом книги». Привез оттуда книгу Яковлева «Вооруженные восстания в декабре 1905 года», о которой я писал неделю тому назад. Я цитируюсь на стр. 137–138, и на стр. 141 есть еще цитаты из моей статьи, но без упоминания имени автора. Беглый просмотр книги напомнил мне очень многое. Приятно видеть, что я был тогда прав вопреки Московскому комитету, вопреки межпартийному совещанию, вопреки ответственным руководителям[1846].

* * *

28 октября 1957 г.

Снова исключения ответственных лиц в Москве. На этот раз речь идет о Жукове. Трудно пока понять, в чем дело[1847]. Только что он вершил дела в Белграде, заключил с Тито довольно выгодное соглашение, а дома его ждал сюрприз. Эти заочные исключения — постоянная и очень вредная практика. Трижды я ездил в заграничные командировки, выполнял не худо задания, а дома меня всегда ждали гадости, и приходилось тратить год на восстановление положения[1848].

* * *

13 декабря 1957 г.

На днях я встретил Фотинского с женой, который сообщил мне очень печальные вещи. Он теряет зрение и лишается возможности работать и зарабатывать. Для художника это — смерть, тем более, что для артистов изобразительных искусств нет никаких форм общественной помощи. Он удручен и не знает, как быть. Для него также встанет вопрос, что делать с его мастерской, иначе говоря — маленькой квартиркой на rue St. Jacques, где он проводил в одиночестве целые дни[1849].

* * *

24 декабря 1957 г.

Умер Стрешинский, хороший товарищ по лагерю. Инженер по образованию, он был грамотен и по математике. Еврей, он уцелел только потому, что вместе с Левушкой и сорока другими попал в лагерь для заложников, но это не был лагерь истребления. Умер 52 лет, неожиданно для всех, может быть, в результате четырех лет лагерной жизни.

Повторное приглашение на Международный философский конгресс в Венеции. Я, конечно, не поеду: мне не по средствам платить за полупансион по 3000–5500 лир в день, и меня удивляет, что итальянские коллеги проявляют такую заботу о прибыли содержателей отелей и не защищают интересы ученых гостей, людей, в среднем, со слабым достатком. Канадцы и голландцы были гораздо гостеприимнее. Мое участие ограничится посылкой доклада[1850].

* * *

27 декабря 1957 г.

Совершенно неожиданное письмо от Тони. После шести лет молчания она приглашает меня на встречу Нового года и на обед в среду 1 января к шести часам вечера. Что ж, придется пойти. Старые русские пословицы тут весьма кстати[1851].

* * *

1 января 1958 г.

Полночь. Только что вернулся от Тони. После пяти лет перерыва встреча состоялась самым сердечным образом; так что даже странно, как мог когда-то произойти разрыв. Все дети были налицо: Мишка, выросший, но все такой же по-детски пухлый; Танька — красивая девица почти 18 лет, высокая, выше матери; Isette[1852], похудевшая, немного состарившаяся и очень симпатичная. Марселя я видел недавно. Тоня — почти как была, чуть-чуть пополневшая. Дети стали славными: упростились, никаких гримас, поумнели, и с Танькой можно разговаривать, почти как со взрослой. Даже странно. Провел на редкость хороший вечер. Из новостей отмечу, что Левушка и его мать — в Киеве, где он занимает кафедру математики.