Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм

Он вытащил из портфеля маленькую желтую карточку и дал мне взглянуть на нее. Это была карточка техосмотра катапультирующегося кресла, которая по уставу должна была к нему прилагаться. Надпись на ней гласила: «Пригодно к использованию. База военно-воздушных сил номер 8». Или, иными словами, это кресло было проверено и признано находящимся в рабочем состоянии на военно-воздушной базе Тель-Ноф.

Это был мой восьмой день в одиночной камере, и я чувствовал, что мой мир сжался до ее размеров. Огромная система работала над тем, чтобы не оставить от моей легенды камня на камне, в то время как я лежу здесь, в камере площадью в несколько квадратных футов, и ничего не могу предпринять.

— Я с авиабазы Тель-Ноф, — сказал я.

— Какая эскадрилья?

— 119-я.

— Вы офицер ВВС на действительной службе?

— Нет, я резервист.

Азиз и Саид встали:

— Сейчас нам надо идти. Мы вернемся позже.

Куда они собрались в десять вечера? Однако в камере их уже не было. Сами унес стулья, и я остался с «Винни-Пухом», так и лежавшим под гипсом все восемь дней, и с мыслью, что мне необходимо радикально пересмотреть свою легенду, поскольку теперь я «переехал» из Герцлии в Тель-Ноф.

Время шло, слабость окутывала меня, словно саван. Эта ночь оказалась особенно холодной, и я дрожал в своем гипсе, не зная, что меня ждет. Они вернутся? Они не вернутся?

Я лежал с широко открытыми глазами, не в силах уснуть. Вернулся Саид — к моему облегчению, с четырьмя охранниками. Они завязали мне глаза, уложили на носилки и понесли в большую комнату. К моему удивлению, Саид шел рядом со мной.

— Ты помнишь, что просил меня сказать тебе, когда американцы посадят «Аполлон» на Луну? — спросил он.

— Помню, — ответил я из-под повязки.

— Так вот, сейчас они летят к Луне.

Мое зловонное тело снова положили на кровать в большой комнате. Охранники ушли. На секунду вышел Сами, я достал из-под гипса «Винни-Пуха» и попытался положить его, как было, на столик около кровати. Из-за спешки моя рука врезалась в угол стола, и книжка упала на пол. Не выдаст ли меня то, что книжка внезапно оказалась на полу? В этот момент меня это не волновало. «Аполлон-12» летит к Луне, и я молился, чтобы этот корабль, как и его предшественник, благополучно достиг цели и вернулся домой. Я не знал имен астронавтов, составивших экипаж корабля[42]. Я знал лишь, что бешено им завидовал, поскольку всегда мечтал быть в авангарде покорения космоса. Однако я больше не принадлежал к этому миру. Все эти фантастические вещи происходили за стенами моей тюрьмы.

Была середина ноября, прошло больше двух месяцев с того момента, как я попал в плен. Допросы еще не закончились, и мне нужно было подготовиться к потенциальным последствиям изменений последних недель.

Время было позднее, но Сами понимал, что я снова вернулся в большую комнату, зарезервированную за мной в тюрьме Абассия к востоку от Каира. Я откинул простыню, чтобы обнажить верхнюю часть тела, и, не говоря ни слова, показал на свою черную грудь. Сами взглянул мне в глаза, кивнул и вышел из комнаты.

Я взял со столика, стоявшего у изголовья, молитвенник и начал читать молитвы, которые не произносил в те дни, когда был в одиночке. Закончив молиться, я перешел к «Поучению отцов», трактату, текст которого тоже был в молитвеннике. «У того, чьи деяния превосходят его мудрость, мудрость будет устойчивой, но у того, чья мудрость превосходит его деяния, мудрость недолговечна»[43]. Большинство своих действий летчик совершает в узком пространстве кабины, в полном одиночестве. Сколько бы он ни пытался рассказать об этом другим, он никогда не сможет с точностью описать все сложные движения, усилия, а порой и страхи во время выполнения поставленной задачи, что конечно является для него высшей целью. В плену летчик не может поговорить даже о тех вещах, о которых он может говорить в других обстоятельствах.

Я спросил себя, можно ли утверждать, что в настоящий момент мои деяния превосходят мою мудрость. До недавнего времени мне удавалось оберегать израильские ВВС, а также Рона, Ашера, Буки, Самнона, Карми и всех остальных своих товарищей. Я не выдал ничего из того, что казалось мне важным в моей профессиональной деятельности: нашу тактику ведения воздушного боя, какие системы установлены на наших «Миражах», как работают наземные службы, поддерживающие и сопровождающие нас, когда по «зеленому радио» (наземному каналу системы слежения и перехвата) приходит сигнал «Огонь». И множество других вещей, о которых меня спрашивали во время допросов.

«Я служу в 119-й эскадрилье на авиабазе Тель-Ноф». Это были первые слова правды, сказанные за последние два месяца. Теперь мне нужно будет продемонстрировать не только «дела», но и «мудрость». Мне необходимо найти способ защитить и сохранить то, что составляет смысл моей жизни с того дня, как за пять с половиной лет до пленения командующий ВВС Моти Ход[44] прикрепил к моей груди крылышки боевого летчика.

Дверь открылась и вошел Сами с большим металлическим тазом, который он нес двумя руками. Он поставил таз на пол около моей кровати, и я слышал, что он был наполовину наполнен водой, от которой шел пар. Сняв полотенце, переброшенное через левое плечо, Сами окунул его в воду и начал меня мыть, начав с лица. Проведя влажным полотенцем по участку кожи, он снова окунал его в воду, выжимал и продолжал мытье. С тех пор как теплая вода последний раз касалась моего тела, прошло уже много времени. Ощущение было восхитительным, как будто я вновь встретил старого друга, чье лицо успел забыть. Я лежал, не произнося ни слова, двигаясь в соответствии с указаниями Сами. Когда он дошел где-то до середины моей груди, он сказал: «Больше никак, капитан».

Я наклонился и заглянул в таз. Вода стала иссиня-черной и совершенно бесполезной. Сами взял таз и вышел. Я осмотрел себя. В верхней части тела кожа приобрела свой более-менее естественный цвет, однако ниже диафрагмы, она была темной, как крыло ворона. Я превратился в какое-то черно-белое существо.

Я думал, что сейчас принесут еще один таз воды, и мы продолжим помывку, однако вернувшийся Сами сказал: «На сегодня хватит, Вам надо поспать». Он расстелил свое одеяло в обычном месте, около изголовья, оставив меня наедине со своими мыслями.

На следующее утро Осман подал мне завтрак, словно не он издевался надо мной все последние восемь дней, что я провел в одиночной камере. Когда он сел почитать газету, я окликнул его по имени.

— Да, капитан? — ответил он.