Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм

— Вы не имеете права оскорблять египетскую армию, капитан! — резко ответил он.

— Я оскорбил египетскую армию?

— Да. Вы написали, что египетская армия хочет оставить Вашу открытку в музее.

— Саид, — сказал я, — я написал это только потому, что не все открытки, написанные во время первой встречи с Буазаром, дошли до моих близких в Израиле. Кроме того, Вы прекрасно знаете, что я позволяю себе шутки.

— Так вот, не шутите больше о египетской армии. Это славная армия, мы ничего подобного не потерпим.

— Хорошо, Саид, я понял. Однако как долго вы собираетесь морить меня голодом?

— Начиная с сегодняшнего дня Вы будете получать столько же еды, сколько Вы получали прежде, чем нанесли нам оскорбление.

Вечером Сами принес мне ужин. Впервые за все время пребывания в тюрьме я получил нечто, что можно было назвать полноценной едой. На тарелке красовалась печеная рыба с печеными помидорами, картошкой и луком.

— Что это? — спросил я у Сами.

Он ответил по-арабски:

— Это рыба из Нила, из нашей реки.

Я съел рыбу, но все еще чувствовал голод. Я надеялся, что с завтрашнего дня займусь восстановлением своего тела. Грудь все еще оставалась впалой, так что между кожей и гипсом образовалось большое расстояние. Я прочел «Благословение после трапезы» я делал так после каждой трапезы, даже если не ел хлеба. После этого я открыл «Обыкновенную историю» Агнона и стал ее перечитывать.

Я знал, что это утро станет началом очередного бессмысленного дня. Это была суббота. Вот уже несколько дней все было не так, как «в старые добрые времена». Люди, которых я прежде в глаза не видел, заходили ко мне в комнату и беседовали со мной. Эти разговоры не были враждебными или даже недружественными и, безусловно, не несли никакой угрозы. Хотя все визитеры были в штатском, я предполагал, что это высокопоставленные офицеры. Казалось, что все ограничения отменены, и каждый, кто имел такую возможность, мог войти в мою комнату и вступить в непосредственный контакт с израильским пилотом.

Я не воспринимал это как признак близкого обмена военнопленными. Оптимизм в моей ситуации ничего не стоил. Даже то, что Азиз не приходил меня допрашивать вот уже десять дней, не помогло мне почувствовать себя лучше. Меня постепенно сокрушали и разрушали не столько допросы, сколько пребывание в плену в целом. Во-первых, я все острее осознавал — после того как уже видел, что состояние левой руки после снятия гипса совсем не улучшилось, — что я могу потерять и правую ногу, которая, даже если удастся избежать ампутации, никогда не будет функционировать как должно. С каждым днем этот вариант казался все более реальным — и все более пугающим. Во-вторых, я ощущал насущную необходимость поговорить на иврите хоть с кем-нибудь, кто мог бы стать моим другом, к кому я мог бы обратиться за советом и помощью. И наконец, в-третьих и в главных, я прекрасно понимал, что пока я в Египте, я совершенно беспомощен, что я в руках своих тюремщиков, словно глина в руках гончара[46]. Поэтому я старался не строить никаких ожиданий, так как слишком хорошо знал по прошлому опыту, что разочарование бывает болезненным. Вернее, очень болезненным.

Многие полагают, что худшее в пребывании в плену — физические пытки и издевательства. Они ошибаются. Какими бы ужасными они ни были, у этих пыток есть начало, середина и, главное, конец. Однако одиночество, унижение, полная неуверенность, стопроцентная изоляция от окружающего мира, освобождение, которое с каждым днем кажется все более далеким, — все это постепенно разрушает саму личность пленного. Именно для борьбы с этими вещами нужно мобилизовать все свои умственные и душевные силы.

Я вел монотонную рутинную жизнь, от которой фрустрация только усиливалась. Каждый день у меня теплился луч надежды, что сейчас дверь откроется и что-нибудь произойдет. Однако сменявшиеся дни были неотличимы друг от друга, и я погружался во все более глубокую меланхолию.

Два дня назад, вечером, меня посетили двое, которых я прежде не видел. Они вежливо разговаривали со мной и утверждали, что испытывают ко мне искреннюю симпатию. Им кажется, говорили они, что для обеих наших стран будет полезно, если мы будем поддерживать контакты и после того, как я вернусь в Израиль. Периодические отчеты позволят им предпринимать необходимые действия, чтобы в один прекрасный день вражда между Египтом и Израилем закончилась. Я не совсем помнил, как подобные вещи выглядят в кино, однако в реальной жизни, когда тебя вербуют, предлагая сотрудничество с врагом, в этот момент у тебя буквально стынет кровь, поскольку ты чувствуешь, что тебя обложили со всех сторон. Правильного ответа в этом случае нет. Все, кроме однозначного решительного отказа, эквивалентно предательству. Однако однозначное нет может стать началом еще одного путешествия по хорошо известному мне маршруту, во время которого меня опять будут обрабатывать самыми жесткими методами.

Поэтому я поспешил перевести разговор на тему грядущих отношений между Египтом и Израилем. Затем я заявил, что «очень устал», и в заключение пожаловался, что мне надо спать. Когда они ушли, я был крайне возбужден.

В таком состоянии гипс на ноге казался мне смертельной ловушкой, и я мечтал о том, чтобы избавиться от него. Эти двое больше не возвращались, но в комнате продолжала витать память об их визите.

Величайшим достоинством еврейской субботы — Шаббата, было то, что я знал: в силу святости этого дня совершенно невероятно, чтобы сегодня произошло что-то, существенно связанное с возможным обменом пленными. Поэтому я мог спокойно убивать время, читая или играя сам с собой в шашки.

Утром двери открылись и в комнату вошел маленький тюремный парикмахер. Как обычно, выражение его лица было слегка озабоченным. Под пристальным наблюдением Сами он вытащил из маленького портфеля кожаный ремень, несколько раз провел по нему бритвой и начал выбривать меня до блеска. Когда цирюльник ушел, в комнату вошел другой мужчина, которого я не знал. И первый раз за все время моего пребывания в Египте кто-то засунул руку под гипс, проверить, не прячу ли я там что-нибудь. Он ничего не нашел, включая свернутую шахматную доску, которую я хранил в специальном тайнике, который соорудил под гипсом, покрывавшим мое правое бедро.

Когда я завтракал, я услышал, что за дверью комнаты маневрирует какая-то машина. Я допил свой чай. Вошли солдаты, уложили меня на носилки и вынесли наружу. Были видны раскрытые двери армейской кареты «скорой помощи». Меня положили на пол, и я понял, что рядом лежит Нисим Ашкенази.

Мы лежали валетом: я ногами вперед, Нисим, лежавший на спине, — ногами назад. Двери «скорой помощи» закрылись, машина тронулась с места. Сами не попрощался со мной. И не только он. Я думал, не ждет ли меня какое-либо новое испытание, призванное меня сломать.