Фармацевт - Родриго Кортес

Но вот как? Менять структуру вещества усилием воли Ричард Стэнфорд не мог, так далеко его способности не простирались. В его распоряжении был лишь арсенал обычных инструментальных методик, правда, его знания и блестящая интуиция позволяли выбрать из этого арсенала самые простые и доступные средства. И всё же необходимы кое-какие реактивы, минимальный набор химического оборудования… Эх, если бы у него в Стэнфорд-холле была бы хоть самая примитивная лаборатория! А так Ричард оказался в неприятном положении: даже гениальный химик не может работать с веществом только «голыми руками».

Допустим, вы – мастер фехтования. Виртуоз. Чемпион. Д’Артаньян вам в подмётки не годится. Но если вам завяжут глаза, а вместо шпаги вручат, скажем, сачок для ловли бабочек или поварёшку, то много ли вы нафехтуете?

Если бы перед Ричардом стояла чуть более сложная задача, он мог бы столкнуться с непреодолимыми затруднениями. Но на этот раз его выручила смекалка, умение идти нестандартным путём. Много позже, уже в Лондоне, когда Ричард обзавёлся неплохой лабораторией, он пришёл к выводу, что при наличии средств, времени и каменной задницы в его области деятельности – работе с веществом – можно добиться почти всего, но это неэстетично. А вот сделать нечто почти из ничего, это да, высший класс, и, что особенно важно, такое решение всегда не только дешевле и красивее, но попросту, в утилитарном смысле, лучше и эффективнее.

Любопытно, что пятьюдесятью годами позже в среде американских физиков, работавших в середине двадцатого века над знаменитым Манхэттенским проектом, родилось забавное выражение, ставшее впоследствии популярным в научных кругах всего мира: «сделать на консервной банке». Это – высшая оценка искусства экспериментатора, признание того, что он умеет решать задачи просто, изящно, не тратя лишних сил и средств.

Вот именно так, «на консервной банке», решил свою задачу молодой Ричард Стэнфорд. Или, если угодно, «сварил похлёбку из бычьих рогов», есть у испанцев такая присказка. Медная полудюймовая трубка длиной в ярд, найденная Ричардом в кухонном хламе, два грана серебряных опилок – пришлось пожертвовать чайной ложечкой, – унция хорошо пережжённого берёзового угля, смешанного с половинным количеством измельчённого в пудру мела. Затем два часа осторожного нагревания, ещё пара-тройка манипуляций… И дело сделано. Сделано быстро, чётко и красиво, сам великий Юстус Либих мог бы гордиться таким изящным решением.

В руках у Ричарда оказался тонкостенный стаканчик, до половины наполненный прозрачной, резко пахнувшей жидкостью. Тоже спирт. Только другой. Его, как знал Дик, иногда называют древесным. Или муравьиным. Как раз то, что необходимо.

Ричард перелил содержимое стаканчика в бутылку с «Катти Сарк», аккуратно вставил в горлышко корковую пробку, залил её расплавленным сургучом. Итак, взяли из бутыли один спирт, а добавили другой. За один раз Питер выпивает приблизительно половину бутылки. Что ж… Этого должно хватить.

Теперь нужно только незаметно вернуть бутылку с «подправленным» виски в комнату брата. Утром вторника Ричард легко проделал это. Оставалось ждать, когда Питер доберётся до его подарка. В его шкафу ещё две такие же бутылки, остальной запас спиртного – в полуподвальной кладовой около кухни.

Долго ждать не пришлось. В четверг ближе к полудню, когда Ричард сидел в одиночестве за вторым завтраком, в столовую Стэнфорд-холла ввалился Питер. Ричард удивлённо поднял брови: последнее время Питер предпочитал есть у себя в комнате. Не столько даже есть… Закусывать.

Питера слегка пошатывало, было заметно, что с утра он успел порядочно нагрузиться. Однако лицо его выглядело не столько пьяным, сколько здорово перепуганным. Взгляд Питера казался как бы расфокусированным, небритые обвисшие щёки тряслись.

– Я… – хриплым голосом сказал Питер. – Я… Я п-плохо вижу! Совсем плохо вижу.

Он икнул, сделал несколько неуверенных шагов, затем застыл на месте, дико оглядываясь по сторонам. Несколько раз провёл ладонью трясущейся руки по лицу, словно снимая налипшую паутинку или отгоняя что-то неотвязно назойливое.

– М-мушки! – заикаясь всё сильнее, сказал он. – Мушки чёрные такие. Роятся. М-мелькают! Д-двоится всё. Всё плывёт… Перед глазами мушки мелькают. Видеть не дают. Чёрные мушки! О-о-о! Прогоните, прогоните их немедленно!

Его испуг стремительно нарастал, превращаясь в панику. В таком состоянии люди полностью теряют самоконтроль. Питер с трудом держался на ногах, его голова кружилась сильнее и сильнее, так, что сложно становилось сохранять равновесие. Он наклонился, наугад вытянул руку, опёрся о край стола, явно не видя его. Мучительно застонал, затем тяжело сел, точнее, свалился кулём в полукресло напротив Ричарда.

Ричард встал, обошёл стол, приблизился к брату и пристально вгляделся в его лицо, искажённое болью и ужасом.

Серые глаза Питера, напоминающие глаза отца, стали чёрными: чрезмерно расширившийся зрачок занимал всю радужку. Его сухие губы приняли слегка синюшный оттенок, Питер постоянно облизывал их. Язык у него был необычного серого цвета.

«Вот, значит, как, – отстранённо и холодно подумал Ричард, не сводя глаз с мучительно подёргивающегося лица брата. – Он добрался до обработанной мной бутылки. Сегодня. Ранним утром. Быстро же, однако, действует… А дозу я рассчитал правильно – он не умрёт. Но к вечеру ослепнет окончательно».

Шевельнулась ли в Ричарде жалость к брату? Да. На мгновение. Даже стреляя в бешеную собаку, человек может испытать короткую вспышку жалости… Но вот ничего похожего на раскаяние Дик не ощутил даже в самой малой степени. И не стоит обвинять юношу в бессердечии, считать закоренелым злодеем! Достаточно вспомнить, чем он был обязан Питеру. Христианское всепрощение, может быть, прекрасно. В теории. На практике же подобное отношение к злейшим врагам недоступно человеку. Разве что святым, но Ричард Стэнфорд был весьма далёк от идеала святости. Обычно же людям куда более свойственно суровое ветхозаветное «око за око, зуб за зуб». И ведь недаром же Ричард сознательно взял на себя обязанности Немезиды, суровой богини возмездия, и её страшных спутниц – неумолимых эриний. Конечно, можно возразить, что негоже человеку брать на себя работу божества, не по плечу людям такое. Но сам Ричард был уверен в обратном!

Его прогноз сбылся с абсолютной точностью: к ночи Питер уже ничего не видел, он ослеп. И Дик знал – это навсегда. Правда, согласно дальнейшим планам Дика, «навсегда» должно было продлиться совсем недолго.

С помощью камердинера Джона и молодого Роберта Тенворта Питер был уложен в кровать. Ричард видел: брату становилось всё хуже. Питер жаловался на сильные боли в икроножных мышцах, затылок и шея у него стали словно бы замороженными, лишь с мучительным трудом он мог повернуть голову. Ещё его изводила сильнейшая жажда, он всё время просил пить и никак не мог напиться холодным чаем, хоть выпил не меньше галлона. Сухо. Больше чем сухо! Горло словно облепленное песком. Не только горло, но и живот, всё тело молило о воде. В голове стучали молоточки, затем это буханье превратилось в тупую боль. Рот был как обожжённый. Лихорадочное возбуждение Питера постепенно сменилось тупым безразличием. Он лежал на своей кровати, вытянувшись, сложив руки на груди, лишь изредка постанывая. Смотреть на него было страшно: слишком уж Питер Стэнфорд внешне напоминал покойника. Камердинер даже предложил Ричарду послать кого-нибудь в Фламборо-Хед за священником, чтобы тот исповедовал Питера перед близким, как казалось старому слуге, концом.