Муза - Джесси Бёртон

– Ну, раз уж Рид так сказал, значит, он знает наверняка. Да и картина на снимке действительно та же самая. А что вы думаете по этому поводу?

– Вообще-то я не эксперт.

– А мне и не нужен чертов эксперт, Оделль. Я просто хочу знать, нравится ли вам снимок. Это не экзамен.

Квик выглядела измученной. Я заметила, что у нее слегка трясутся руки.

– Он выбивает меня из колеи.

– Меня тоже, – сказала Квик, прислонившись к стене.

– Хотя он очень красив.

– В его содержании сквозит некое вероломство.

– Что вы имеете в виду?

– Такое впечатление, что здесь есть некий дополнительный смысловой слой, который от нас ускользает. Мы не знаем, как к нему подступиться, но тем не менее он там есть.

Я пристально посмотрела на фотографию. Снимок был помятым, испачканным, с пятном от какой-то жидкости в нижнем левом углу. Казалось, этот черно-белый снимок пережил несколько войн. И все же запечатленный на нем образ вполне понятен: мужчина и женщина, стоящие перед большим, еще не завершенным полотном. Видимо, они находятся в какой-то мастерской. Мужчина, предположительно идентифицированный как Роблес, без пиджака, рукава рубашки закатаны, во рту сигарета. Он смотрит прямо на фотографа, не улыбаясь. У него густые, чуть волнистые волосы и темные брови, тонкое лицо, точеные скулы, подтянутое тело; его глаза, запечатленные в то далекое мгновение, кажутся притягательными, а взгляд целеустремленным. Он держит в руках большую палитру со множеством разноцветных мазков, а его торс целиком повернут в сторону фотоаппарата. В облике просматривается дерзость.

У женщины, стоящей справа от него, счастливый вид. Лицо у нее открытое – скорее всего, она еще почти подросток, но на всех этих старых снимках девушки выглядят старше своих лет. Она искренне смеется – глаза ее так сощурены от смеха, что почти не видны. Похоже, ее обаяние можно объяснить отсутствием болезненной рефлексии, что может сделать красивым даже человека с заурядной внешностью. Волосы у женщины отчасти гладко зачесаны по моде 30-х годов, а отчасти растрепаны, как будто она придает этому мало значения. Держа в руке кисть, она указывает на картину.

– А кто эта женщина? – спросила я.

Квик закрыла глаза.

– Возможно, его муза. Или просто модель.

– Он прямо-таки итальянский Пол Ньюман, – сказала я, и Квик засмеялась.

Эта фотография что-то во мне растревожила. Она показалась мне такой мощной, такой богатой содержанием. Я перевернула ее и среди пометок, оставленных на ней временем, прочитала подпись от руки: «О и И».

– Вы видели это, Квик? Кто такие О и И? – спросила я. – Может быть, И – это Исаак?

Но Квик больше не была в настроении рассуждать.

– Хватит уже тут глазеть, мисс Бастьен, – отрезала она. – Времени у нас немного. Я попросила вас пойти и сделать ксерокопию для мистера Скотта. Ступайте.

8

Три дня спустя Квик пригласила меня к себе домой. Я вскользь упомянула, что у меня скоро день рождения, и тут обнаружила у себя на рабочем столе небольшую открытку – приглашение на ланч в субботу. Я пришла в восторг. Вообще-то не было заведено, чтобы работодатели и сотрудники проводили вместе свободное время, но любопытство возобладало над всеми сомнениями, которые могли бы возникнуть. Но я никому не сказала, куда собираюсь пойти.

Каблуки моих туфель цеплялись за камни мостовой, а во мне крепло предчувствие приключения. Лето уже подходило к концу; Лондон был окутан клубами автомобильных выхлопов, на дороге тут и там попадались окурки, по небу плыли перистые облака. К этому моменту я уже стала полноправным жителем Лондона. Почтовые индексы, кирпичная кладка, отсутствие или присутствие розовых кустов, решетка для очистки обуви от грязи, высота крыльца или его отсутствие – этому языку научилась и я. Невозможно было жить здесь, не замечая разницы между дорогами, содержавшимися в порядке или погруженными в хаос, шелудивого пса, лениво развалившегося у канавы, детей в лохмотьях, аккуратно подстриженный квадратный куст, тюлевую занавеску, колыхавшуюся на окне. Жить в Лондоне можно было множеством разных способов, а вот изменить свою жизнь оказалось трудно…

Бомбардировки во время войны придали странную конфигурацию многим улицам, и дорога, где жила Квик, тоже не избежала подобной участи: начиналась она горсткой величавых строений, уцелевших от Викторианской эпохи, затем шла уйма эдвардианских таунхаусов, невесть откуда взявшийся приземистый дом из нескольких квартир (такие строили в пятидесятые) – с широкими белыми балконами, бетонными стенами и низкорослым плющом, являвшим собой попытку озеленения дома, но едва ли доходившим даже до окна второго этажа. Но Квик жила еще дальше – на самом краю Уимблдонского парка.

И вот я стояла перед домом Квик. Он оказался невысоким нежно-голубым коттеджем в георгианском стиле. Стоило лишь немного прикрыть глаза, и можно было с легкостью вообразить, как туда вбегает барышня, одетая в кисейное платье и чепчик. Зачем женщине работать, если у нее такой дом? Хотела бы я знать… Я подумала, что Синт пришла бы в восхищение от такого коттеджа, но было маловероятно, что она когда-нибудь его увидит. Я постучалась с помощью дверного молотка – старой медной ручки с веснушками яри-медянки – и ждала. Ответа не последовало. Все вокруг было захвачено жимолостью, обрамлявшей и дверь. Изнутри доносилась мелодия какого-то классического произведения, простые фортепианные аккорды, с каждым тактом усложнявшиеся.

Хотелось бы мне знать, почему у меня так жгло спину: чьи-то глаза следили за мной или мне не давало покоя встревоженное воображение? Я ведь никогда не была дома у белых – даже у Лори. А это, скажем так, была очень «белая» улица. Стукнула дверная задвижка, дверь открылась, и в сумраке прямоугольного проема передо мной предстала Квик. Эти серебристые короткие волосы, влажные зрачки, сузившиеся в солнечном свете. Здесь она выглядела более миниатюрной, чем на работе. «Вы пришли», – сказала она. У меня даже мысли не возникло, что можно не принять ее приглашение. Теперь фортепиано звучало гораздо громче, и музыка разносилась по всему дому, точно театральная увертюра к нашему па-де-де.

Квик жестом пригласила меня войти. Дом был обширным, уходящим вглубь, длинный коридор манил обещанием сада, где листья шелестели от легкого ветерка, а силуэт одинокого кота напоминал по форме вазу, замершую в ожидании. «Сад?» – спросила Квик, хотя это вряд ли был вопрос, ведь она уже шла туда по коридору. Она ступала очень осторожно, словно не доверяя собственным ногам. Я покосилась влево – туда, где начиналась гостиная, и мельком углядела полированные полы, белые коврики, растения в горшках и пианино. Куда бы я ни взглянула – на гостиную или на коридор, – моему взгляду открывались беленые стены без картин.

Дом выглядел каким-то сознательно неанглийским: ни тяжелых викторианских плит под ногами, ни тисненых обоев, ни карнизов, ни массивной деревянной мебели. Здесь, правда, были книжные полки, и мне не терпелось на них наброситься. Справа начиналась лестница; я сомневалась, что когда-нибудь увижу, куда ведут эти ступени. Когда мы шли по коридору, слева я увидела еще одну комнату и заводной граммофон, откуда и доносились умирающие звуки классической записи. Мне показалось довольно старомодным, что у хозяйки граммофон.