Островитянин - Томас О'Крихинь

После того как на следующий Инид благородный господин покинул Остров, из Дун-Хына пришли вести о сватовстве Короля. У него еще не было титула Короля в то время.

Надули его не очень сильно: он получил несколько коров и в придачу тощую девицу, фигура у ней не очень-то, хотя сам он в то время уже был красавец.

На свадьбе, разумеется, получились праздник и веселье, и люди из Дун-Хына сумели уничтожить порядочно и еды, и напитков. Когда собрались домой, в гавани Бласкета у них перевернулась лодка. В ней было двое. Когда их вытащили, они были едва живы. Женщины, которые их выхаживали, сцеживали грудное молоко и кормили их с ложечки, так что примерно через час оба уже были в полном порядке.

В Дун-Хыне играли четыре других свадьбы в тот же вечер, когда у Короля была свадьба на Бласкете, и народ из Прихода[71] едва не поубивал друг друга. Ничего удивительного, если учесть все пиво, какое они там выпили, и все оскорбления, которые годами наносили друг другу до этого; теперь пришло время что-нибудь доказать на деле. После ссоры, длившейся целую ночь, шестерых из них пришлось отправить в больницу, и не так-то легко им было оттуда выйти, а кое-кто с тех пор так и не поправился: одного ударили бутылкой, другого камнем; еще один – в точности как Оун Рыжий[72] – получил каминными щипцами от хозяйки дома, но Оун-то умер, а этот выжил.

В тот день мне захотелось нарезать торфа, потому что день выдался прекрасный, а сухого старого торфа у нас осталось как раз немного.

Я выскочил на улицу с ладной новенькой, остро отточенной лопатой. И хотя я, конечно, не был похож ни на кого из легендарных ирландских фениев, у меня имелись свои достоинства, на которые грех жаловаться: я был быстрый, расторопный и умелый.

Отправился по дороге в сторону холма. Дыхание у меня не сбивалось, не было ни судорог в ногах, ни дрожи в руках, ни боли в сердце, а потому я быстро достиг полянки, на которой, как мне думалось, хорошие запасы торфа и еще столько же вокруг. Незачем было идти искать новые кочки, и удалось бы сделать гораздо больше работы.

Поскольку у нас в доме не было никого из молодых, кто мог бы принести мне обед, а остались только двое стариков, я захватил приличный ломоть желтого хлеба из кукурузы грубого помола, который снаружи был весь белый от муки, словно наш дом от известки, пинту молока в бутылке прямо из-под коровы и добрый кусок масла размером с небольшую картошку. И пускай сегодня никто не сочтет такие вещи какой-то особой едой, тогда я был ими очень доволен, потому что рот у меня, полный зубов, был отличной мельницей, способной все это перемолоть, – не то что сегодня, когда многих из них не хватает и мельница закрылась.

Но хотя в тот день я собирался заняться торфом, закончилось все совсем иначе. Часто случается не так, как намечается. (Здесь я как раз имею в виду историю про бурую овцу, но, как говорится, одна беседа влечет за собой другую, и тут, без сомнения, так и есть.)

Вскоре я принялся за работу и был еще полон сил, когда передо мной внезапно возник поэт Шон О’Дунхле с лопатой подмышкой – он собирался нарезать себе немного торфу. Подтянулось и порядочно других, чтобы поработать на болотце, потому как день стоял замечательный, а старого сухого торфа оставалось немного, его уже почти весь сожгли.

Не думаю, чтобы хоть один поэт прославился каким-нибудь трудом, кроме написания стихов. Вот и с Шоном было то же самое. Я знаю, о чем говорю, потому что всякий раз, когда я пытался сочинять стихи – что, в общем, делал довольно часто, – на болоте или в поле становился совершенно бесполезен.

– Ну, – сказал мне поэт, – это ведь и вправду отличная работа – резать торф в такой жаркий день.

И сам сел на кочку.

– Посиди немного, – сказал он. – День долгий, и к вечеру будет прохладно.

Такая речь мне не очень понравилась, но я постыдился не сесть в его обществе. И вот еще что: я подумал, что, если поэт будет мной недоволен, он запросто может высмеять меня в стихах. Это, конечно, было бы не очень здорово, особенно в то время – тогда я был молод и только начинал жизнь. Сел рядом с ним, и у него явно было ко мне какое-то дело.

– Ну вот, – сказал поэт. – Первая поэма, какую я написал, – ты ее, наверно, не знаешь – называлась «Бурая овца». Самая первая, что я вообще написал, – добавил он. – И у меня на это была веская причина: несправедливый поступок по отношению ко мне.

И, представь себе, он начал цитировать ту поэму дословно, растянувшись на спине, положив голову на поросшую вереском мягкую кочку. Жар яркого солнца бил с чистого голубого неба над нами, согревая поэта с головы до пят.

Я расхвалил поэму до самых небес, хотя она меня кое-чем смущала, а именно – тем, что я наметил себе на то утро важное дело, которое, казалось, должен был сделать, но вместо этого слушал бормотание поэта.

– Песня будет утеряна, – сказал он, – если ты ее не запишешь. У тебя в кармане найдется карандаш или клочок бумаги?

Правду говорят, что тот, кому не повезло с самого утра, – сжалься над ним, Господи! – не сможет, грешный, совершить многого и за целый день. То же самое можно сказать и про бедного Томаса, который не загрузил старого осла двумя корзинами торфа и не доделал ничего из большой работы, какую задумал на весь день, когда за нее брался. И день этот был для меня одним из первых, когда я почувствовал, как жизнь поворачивается против меня, а с тех пор на каждый день, что складывался в мою пользу, выпадало пять дней против меня.

Так вот, конечно, не ради поэта я достал карандаш и бумагу, что были у меня в кармане, а из страха, что он направит на меня свой острый язык. И вот я принялся записывать все, что слетало с его уст. Записывал я не на этом – ирландском – языке, поскольку писать на нем тогда был недостаточно обучен, а по-английски чуть-чуть мог. Такая работа не доставляла мне ни малейшего удовольствия – что неудивительно, если человек запланировал на утро основательно поработать, а теперь должен отложить эту работу в сторону ради какого-то бессмысленного занятия.