Ненавидь меня - Саммер О'Тул

в "Дене", это совсем не мало. Напротив, еще задолго до вчерашнего вечера. Момент, о котором я думала годами, как о неосязаемой фантазии, разрушенной тем гребаным бардаком, в котором мы находимся.

Я говорила всерьез то, что сказала вчера вечером. Я не хотел видеть его лицо. Но не по той причине, по которой он думает.

Я не хотела видеть извинения в его глазах, потому что я не готова его простить. Я не прощаю его. Он причинил мне столько боли, а я все равно приползаю за новой. Может быть, он прав, и мне нравится боль. Будь то боль в виде лопатки в его руке или эмоций в его глазах. Может быть, мне нужны жжение, ожог и боль, чтобы почувствовать нечто большее, чем холодная отстраненность, которой пропитана моя повседневная жизнь.

Я знала, что если он будет трахать меня лицом к лицу, то попытается меня поцеловать. И я позволю ему. И какая бы надежда ни мелькнула на его губах, все станет гораздо хуже.

"Тебе идет". Он щелкает подбородком по моему костюму с волчьей ухмылкой. У меня такое чувство, что он намеренно пытается меня раззадорить, чтобы не думать о том, что он слишком хотел намочить свой член, чтобы спросить о защите.

"Ты, блядь, изнуряешь меня, ты знаешь об этом?" Я стягиваю рубашку через голову и бросаю в него. У него отпадает челюсть и раздуваются ноздри, когда он окидывает взглядом мой тонкий бюстгальтер. "Я подобрала ее случайно. Я мог бы заметить, если бы выспалась прошлой ночью".

Он закатывает рубашку, и я замечаю кровь, просочившуюся сквозь ленту вокруг его лодыжек. "Ты можешь брать мои рубашки в любое время. Что мое, то твое, женщина".

"Спасибо за предложение, но это больше не повторится. А теперь я возвращаюсь в постель, а ты найди себе занятие, которое не будет звучать так, будто через пол прорывается гребаная армия носорогов".

Он зовет меня вслед, когда я ухожу: "В следующий раз сними лифчик, и я уверен, что твоя плоть будет развлекать меня долгое время".

И тут злобный стук кулака по коже возобновляется.

Возможно, мне следовало убить его.

_____________________

2

Я брожу по маленькой квартире в поисках развлечения, пока Финн, к счастью, находится где-то вне поля зрения. Я нахожу связку ключей на двери и решаю осмотреться. Что его, то и мое, верно?

Два ключа подходят к гаражу и к квартире в сарае. Не очень интересно. Остальные три ключа явно от дверей, и я решаю, что следующий лучший вариант — большой дом.

Поднимаясь по лестнице, я испытываю сильное чувство дежавю, вспоминая последнюю ночь, проведенную здесь с Финном десять лет назад…

Фары грузовика пронеслись по грунтовой дороге, и я посмотрела в окно на старый, но явно всеми любимый фермерский дом. За несколько часов до этого Финн поссорился с кассиром, который нагрубил мне. Я не помню, с чего все началось, но когда Финн сказал ему, чтобы он следил за своим языком, тот ответил ему, чтобы он отвалил.

Потом Финн сломал ему нос. Усталое выражение его глаз, когда он выходил с бензоколонки, запечатлелось в моей памяти. Даже в двадцать один год у него была репутация, которую нужно было поддерживать, но он не получал от этого удовольствия. Не то что сейчас.

Сейчас я вижу, как загораются его глаза от перспективы причинить боль. И вопреки всякой рациональной логике я хочу почувствовать эту боль.

Господи, я в полном дерьме.

Второй ключ, которым я проверяю входную дверь, отпирает ее. Дверь скрипит, когда я медленно открываю ее. Мне кажется, что я врываюсь в чей-то дом, хотя я знаю, что он пуст. Я пытаюсь отбросить воспоминания о том, как я была здесь в последний раз, и обо всем, что за этим последовало, отвлекаясь на то, что находится передо мной.

Финн говорил правду. Место выглядит совершенно нетронутым. Как будто предыдущий владелец просто исчез, и ничего не изменилось, кроме пыли. В передней комнате стоит кресло-качалка, на спинку которого наброшен вязаный вручную плед, а на сиденье лежит книга, все еще раскрытая и показывающая свои страницы.

Дом кажется застывшим во времени: стеклянные лампы и салфетки на большинстве торцевых столиков и поверхностей. Среди разбросанных безделушек — фарфоровые ангелочки и другие статуэтки, на торцевых столиках — типичные стопки книг Стивена Кинга и Джеймса Паттерсона. По углам дивана разложены вышитые подушки и пухлые одеяла.

На входной двери висит табличка, которая вызывает у меня улыбку. Счастливого дня, — гласит она, и я представляю себе женщину, которая целует мужа на прощание, когда он встает вместе с солнцем, чтобы работать в поле. Может быть, она просыпается раньше него, чтобы приготовить кофе и утреннюю яичницу. А может быть, он выскальзывает из постели и тихонько одевается в ванной, чтобы она могла спокойно спать, и по пути целует ее в щеку.

Я прогуливаюсь по остальной части дома с каким-то благоговением перед жизнью и людьми, которые здесь жили. Так легко пройти мимо коллекции цветочных вазочек и фарфоровых тарелок и представить счастливую семью за обеденным столом, произносящую молитву. Взглянуть на отметки роста на дверном косяке, написанные мелком и карандашом на протяжении многих лет, и представить себе дом, полный играющих детей или пришедших грязными с прогулки.

В коридоре на стенах висят черно-белые фотографии. Они рассказывают историю фермы Бартлетт из поколения в поколение. Пара мужчин в комбинезонах стоит на свежевспаханном поле, обняв друг друга за плечи. На их лицах, прищуренных от солнца, светятся улыбки свершений, а один из них гордо ставит ногу на воткнутую в землю лопату.

Я узнаю одного из мужчин на другой фотографии. Он старше, рядом с ним женщина с ребенком на бедре. Они позируют перед, как я полагаю, оригинальной вывеской фермы Бартлетт, нарисованной вручную.

Я наблюдаю за тем, как малышка превращается в девочку, как у нее появляется младший брат, как она учится кататься на трехколесном велосипеде и прыгает с пристани у пруда, став подростком.

Я знаю, что это идиллические снимки прожитых лет. Жизни, в которой обязательно найдутся смех и слезы, радость и горе. Но все равно, когда я вижу счастливое, нормальное детство, у меня в груди возникает горько-сладкое чувство. Скорее горькое, чем сладкое.

Обида, внезапно охватившая меня, душит. Я скорблю о том, чего у меня никогда не было. Это грустная злость, от которой хочется кричать в подушку и плакать в темной комнате.

Но в то же время я не хочу