Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

ему снова и снова возвращаться на фронт. Затем он поступил на службу в авиационный корпус, успешно прошел обучение и вскоре прослыл одним из самых одаренных и смелых боевых летчиков. Примечательно, что во время вылетов он никогда не брал с собой ни один из своих талисманов, отрекшись ото всех верований, якобы приносящих удачу вместе со сменой фрака на солдатскую шинель. Раньше у него всегда в кармане был припрятан какой-нибудь амулет, а теперь – ничего. Все побрякушки, которые присылали ему на фронт поклонницы, он немедленно передаривал, частенько говоря при этом одариваемому: «Может быть, это полезно, я не знаю. Во всяком случае, попробуй». Когда его спрашивали, почему он не хочет попробовать сам, он только пожимал плечами. «Не хочу!» – был его ответ. И ни слова больше.

Однако это происходило не потому, что он вдруг возвысился над своими прежними суевериями. Он все еще, как всегда, верил в возможность таинственной помощи того или иного талисмана. Скорее всего, он намеревался испытать талисманы и исключить всякое магическое мошенничество с их стороны. Раньше – да, речь шла об искусстве! Но теперь – исключительно о его жизни. Поэтому его новая профессия была так предпочтительна; уже на третий год войны он сообщил своему старому другу о своем решении остаться в армии даже после заключения мира и никогда не возвращаться к сцене. Эта мысль настолько укрепилась в нем, что он упорно отказывался участвовать в любых концертах для Красного Креста или других благотворительных организаций.

Тем не менее он не изменял своей скрипке. Она сопровождала его по всем фронтам; он часто играл, когда у него возникало желание. Иногда для группы товарищей, но чаще всего – в одиночестве. То, что он выражал своей игрой, была жажда… и еще надежда.

Но эта последняя надежда, казалось, покинула его, когда был заключен мир. Армия была распущена, офицеры обивали пороги, чтобы хоть где-то найти себе место. Так делал и Хаген Диркс. Пел ту же песенку, что и другие: дайте только шанс проявить себя, тогда уж я покажу, на что способен. Но над ним смеялись: на одну должность претендовали десятки человек, а он был единственным, кто имел хорошую профессию и мог легко проводить день за днем. Даже шутку сочинили: «играючи» – и потешались.

Он искал и ничего не находил. Не оставалось ничего другого, как вернуться на сцену.

И вот пришла пора встать туда же, где стоял он пятнадцать долгих лет назад, с той лишь разницей, что тогда он был молод. Сегодня же…

Сегодня он играл, чтобы заработать на жизнь. Он жил так скромно, как это было вообще возможно, ограничивая себя во всем, чтобы как можно меньше выступать перед публикой. Его преимущества как серьезного музыканта вскоре принесли ему достаточные ангажементы – он был тем, кем был всегда: добротным вторым сортом. И в то же время его прежний досадный дефицит был все более очевиден.

Примерно в это же время, через два года после войны, он встретил Инге Астен. Он был с ней около восьми недель; была ли между этими двумя настоящая любовь, господин Райнингхаус не мог определить с полной уверенностью. Он полагал, по крайней мере, что для Хагена Диркса это было мимолетное увлечение, едва ли родившее более глубокое чувство. Здесь его исследования не увенчались в итоге почти ничем, но, с другой стороны, благодаря им все-таки обнаружился целый ряд интересных фактов об этой юной особе.

Фройляйн Инге Астен явилась в мюнхенский пансион богемы. Документов у нее не было; она бежала из Риги, когда там захватили власть большевики. Ее мать попала под шальную пулю на улице, отец и два брата были до смерти замучены в тюрьме. Она жила в Мюнхене продажей ювелирных украшений, как и многие другие бежавшие прибалты и русские в те годы. Она общалась с несколькими молодыми художниками и музыкантами, с которыми познакомилась в пансионе, в их числе был и Хаген Диркс.

Ее возраст явно не превышал двадцати лет. Она была чрезвычайно голубоглазой, чрезвычайно светлой блондинкой, с лицом цвета персика, присущим ее северной расе. Ничего из всего того ужасного, что с ней случилось, не отразилось на ее чертах, пусть даже она в глубине души хранила страшные воспоминания.

Она почти никогда не говорила об этом. Лишь с большим трудом дама, державшая пансион, выведала у нее детали: это было нужно для того, чтобы беженка имела как можно больше положительных данных, чтобы получить возможность остаться в Мюнхене на более долгий срок. Тогда молодая девушка в присутствии соответствующего должностного лица рассказала настолько ужасные вещи, что оба слушателя почувствовали дурноту. И все это без капли волнения, спокойно, просто и тихо… но так, что ни на миг не возникало сомнения в абсолютной истинности всех этих ужасов. Затем, когда хозяйка пансиона со своей протеже спускалась из полицейского кабинета на лифте, ей пришло в голову, что Инге Астен говорила только о судьбе своей семьи, их отношениях и дружбе, но не сказала ни единого слова о себе. Она сообщила только то, что видели ее глаза, но ничего сверх этого – ничего о том, что же случилось с ней самой. Она все же спросила ее об этом позже. Юная прибалтийка была очень молчалива; казалось, она отвечает, только чтобы не быть грубой со старой женщиной, которая проявила к ней дружеское участие. Из ее неопределенных ответов ничего нельзя было понять наверняка, но и бередить еще больше открытые раны не хотелось. Тем не менее у старушки сложилось явное ощущение, что произошедшее с ее протеже было гораздо хуже, чем все рассказанное чиновникам. Она поняла – по нескольким оброненным словам, – что девушку мучила и насиловала целая шайка мерзавцев. Это внезапное осознание было столь сильным, что она ясно увидела перед собой эту страшную картину и, не удержавшись, высказала свою догадку вслух, бурно и поспешно, а девушка лишь кивнула головой. Затем Инге Астен взяла ее за руку своей дрожащей рукой.

– Не спрашивайте меня! – взмолилась она.

Старушка кивнула и, прижав ее к себе, поцеловала. Она всхлипывала и плакала, а Инге утирала слезы с ее щек.

Марсель Оллэраунд связал их обоих вместе – Хагена Диркса и Инге Астен. Его звали не так; он использовал это имя только для варьете. Морис Бенедикт – так он называл себя в гражданской жизни, но все говорили, что он звался по-другому, когда прибыл несколько лет назад из Будапешта. Так или иначе, фамилия Оллэраунд[6] ему шла: он пытался усидеть на всех стульях. Он изучал