Чистота - Эндрю Миллер

Он находит Лекёра, и они молча идут к дому пономаря. Стоят перед кухонным огнем.

Минуты через две Лекёр, глядя в огонь, тихо произносит:

– Боже милостивый!

– Завтра будет легче, – говорит Жан-Батист.

Лекёр оборачивается, неожиданно усмехнувшись инженеру.

– Завтра наши сердца будут разбиты, – говорит он.

День второй: они напряженно работают уже целый час, когда внимание Жан-Батиста отвлекает резкий свист; обернувшись, он видит Армана, который машет, чтобы инженер подошел к церкви. Тот подходит. Арман сообщает, что его ждут три человека.

– В церкви?

– В церкви.

– Ты их знаешь?

– Ни одного, – говорит Арман, подстраивая свой шаг к шагу инженера.

Пришедшие стоят в нефе рядом с колонной, с которой свисает то, что осталось от широкополой кардинальской шапки – этакая почитаемая суповая тарелка. Один из них Лафосс. Двое других – неизвестные.

– Месье! – приветствует Лафосса Жан-Батист.

Двое просто стоят с легкой улыбкой. Жан-Батист представляет Армана.

– Органист? – спрашивает один из них. – Вы, конечно, играете Куперена?

– Я всех играю, – отвечает Арман.

– Мне хотелось бы немного послушать, – говорит незнакомец, – прежде чем орган сломают. Быть может, сюиту «Парнас».

– Бессмертна лишь музыка, – отвечает Арман.

– Эти люди, – говорит Лафосс, глядя на Жан-Батиста, – лекари. Они будут проводить исследования. Вам следует оказывать им всяческое содействие.

– Эксгумация в таких масштабах, – говорит любитель Куперена, с виду состоятельный и упитанный господин лет пятидесяти, – явление уникальное. Появляется возможность увидеть воочию все стадии разложения, вплоть до последней горсти праха.

– Человеческий путь, – вступает в разговор его коллега, более угловатый и более худощавый, – принято исследовать с момента рождения до момента смерти. От первого вздоха до последнего. Однако благодаря острым скальпелям наших анатомов мы теперь хорошо осведомлены о тех месяцах, что лежим невидимыми в утробе матери. Ваша работа здесь, месье, даст нам наиболее полное представление о нашей судьбе после события, именуемого смертью.

– О судьбе нашего тела, – добавляет первый тоном человека, высказавшего забавную мысль, и указывает туда, где в полумраке горбится алтарь.

– Именно, – подтверждает второй. – Остальное предоставим мудрости нашей матери-церкви.

– Выделите лекарям помещение, – говорит Лафосс, – чтобы их работе никто не мешал.

Откуда-то сверху, над их головами, раздаются негромкие, но явственно различимые звуки, вероятно, это не что иное, как шорох гнездящихся птиц, но Жан-Батист, поймав взгляд Армана, торопится согласиться на всяческое содействие лекарям. Ему не хочется, чтобы на него вновь обрушился глас отца Кольбера и всем стало ясно, как мало инженер здесь значит.

– В таком случае мы все обсудили, – говорит Лафосс.

Он неуверенно поворачивается, как будто в поисках выхода.

– Я доктор Туре, – представляется более худощавый, поняв наконец, что эмиссар министра вовсе не собирался его представлять. – А это мой коллега… – Коллега любезно улыбается. – Доктор Гильотен.

После обеда по инструкции Жан-Батиста рабочие строят ворот из связанных вместе трех толстых бревен, колеса и цепи. Потом мастерят холщовую люльку, крепящуюся к концу цепи. И две лестницы с широкими, прочными ступенями. Разводят костер и вновь начинают работать.

С помощью отвеса Жан-Батист измеряет глубину ямы – чуть более тринадцати метров. А до верха насыпи из костей скоро уже нельзя будет достать рукой. Такое огромное количество костей не слишком беспокоило бы его, если бы накануне вечером он не получил известие из Врат ада, что у них началось затопление из-за неожиданно грянувшей весны и в течение некоторого времени они не смогут принять никаких материалов с кладбища Невинных. Идет ли речь о днях, неделях или месяцах, не уточнялось. Но при таких темпах за несколько недель кладбище превратится в лабиринт. Люди будут блуждать по коридорам из костей.

Команды – копатели, сборщики и укладчики – меняются местами каждый час. Всем ясно, что более двух часов никого нельзя оставлять работать на дне ямы. Ближе к вечеру – это один из тех дней, когда свет уже пытается вступить в свои права, настоять на своей значимости, – один из шахтеров, в конце смены поднимаясь по лестнице, приостанавливается, соскальзывает со ступеньки и валится навзничь. К счастью, не на головы своих товарищей. Его поднимают в люльке.

– Это Блок, – говорит Лекёр, присев рядом с шахтером. – Ян Блок.

Наверху, где дышится легче, Блок начинает шевелиться, оглядывается и, все еще мертвенно-бледный, встает на ноги.

– Пусть, если хочет, идет в палатку, – говорит Жан-Батист. Он уже услышал, как кто-то произнес слова «мертвый воздух». Все знают, что это такое, и в Валансьене все видели или слышали о человеке, утонувшем в некоем неопределяемом веществе. Было бы, конечно, абсурдно предположить, что оно есть в яме, но Жан-Батист объявляет перерыв и передает рабочим бутылку. Они смотрят на него. В их взглядах он читает что-то такое, чему он не находит названия. Через пятнадцать минут он отправляет вниз по лестницам новую партию.

Среди предметов, найденных сегодня в яме: позеленевшая монета времен правления Карла Девятого, ржавое, но узнаваемое ожерелье, кольцо с крестом – особой ценности не имеющее, еще пуговицы, лезвие ножа. Зачем? Порезать что-нибудь в мире ином? Любопытное цветное стеклышко в форме сердца – довольно милое.

Последнюю находку инженер промывает водой, когда вечером моет руки, и по какой-то прихоти или просто не зная, что с ней делать, дарит ее Жанне. Та принимает подарок со странно торжественной улыбкой на лице.

Один человек сбегает. Сбегает вместе с инструментами среди ночи. Никто его не видел и не слышал. Даже соседи по палатке, похоже, удивлены и пребывают в недоумении, как будто его унесла какая-то сила, может, та, что пробудилась в потревоженной могиле. Лекёр предлагает, не мешкая, снарядить погоню. Он сам ее и возглавит. Беглец не мог далеко уйти, и ему, разумеется, будет трудно спрятаться в городе, которого он совсем не знает.

– Они не пленники, – говорит Жан-Батист. – И это не кабальный труд.

– Людям нужна твердая рука, – отвечает Лекёр, который утром, бреясь, порезал себе шею. – В конце концов, разве мы не спасли их от шахт?

– Не знаю, – говорит Жан-Батист, обращаясь больше к себе, чем к Лекёру, – кого мы там спасли.

Все остальные после пересчета оказались на месте, хотя упавший с лестницы шахтер, Ян Блок, для работы не годен, и Жан-Батист навещает его в палатке, где тот лежит на соломенной лежанке, точно Христос Гольбейна. Больной во все глаза смотрит на темный силуэт инженера, который возник в проеме входа в палатку, затем приблизился и остановился над ним в тусклом свете.