Чистота - Эндрю Миллер

Она кивает, затем отламывает кусок булочки и протягивает ему. Он берет его, почти выхватывает, быстро сует в карман кафтана и спешит прочь.

Ему удается остаться с Арманом с глазу на глаз, когда оба сидят на корточках в арочном проходе в южные галереи, а над головой нависает забитая костями крыша. Органист растопыривает пальцы, чтобы доказать, что на них нет ни малейшего следа краски.

– Это Цветок или Лис, – говорит он. – В крайнем случае де Бержерак. Перестарались. Я с ними поговорю. Но, по-моему, ты должен быть польщен.

– Польщен?

– Судя по всему, ты произвел на них сильное впечатление. Могу тебя заверить, они ни разу не написали обо мне ни одного слова, а я знаком с ними со времен Госпиталя подкидышей.

– Они были подкидышами?

– Были и остаются.

– Я не знал.

– Разумеется. Ты просто сразу их невзлюбил. Решил относиться с презрением.

– Но мне же здесь работать! Неужто для них это ничего не значит?

– А кто увидит связь? Полагаю, ты не говорил никому о своем nom de guerre?[10]

– Нет, естественно. Нет.

– Нет?

– Нет!

– В таком случае?..

– Я не хочу… не буду…

Запнувшись, инженер оглядывается, как будто среди могильных плит и кашицы из мелких камней может найти подсказку, чего он не хочет и чего не будет. Ему явно следовало принять побольше сиропа доктора Гильотена. Очередная бессонная ночь сделала его тупицей, и его мысли теперь разорваны клочками умственной пустыни. Неожиданно кажется, что рассудительность, связность суждений стали последними из тех достойных качеств, которых он вдруг может лишиться сегодня утром, днем или на следующей неделе. И эта странная, поразительная встреча с Австриячкой! Неужели она его ждала? Ждала, чтобы дать кусок своей булочки? Зачем это ей понадобилось?

– Твои политические взгляды, – говорит Арман, который, судя по всему, уже некоторое время рассуждает на эту тему, – отличаются отсутствием выводов. К несчастью, это не редкость.

– Что именно?

– Ты прекрасно видишь, каково положение дел. Ты читаешь и рассуждаешь, однако отказываешься сделать очевидные выводы.

– И каковы же эти выводы?

– Таковы, что люди, гораздо менее одаренные, к ним уже пришли. Люди вроде Цветка, Лиса и де Бержерака.

– Выходит, моя проблема в том, что я знаю, как зовут моих родителей.

– Тебя возмутило то, что надпись на стене может отразиться на твоей карьере. Ты абсолютный эгоист. Ты считаешь себя человеком с возвышенными помыслами, либеральными идеями, но твой истинный идеал – собственное тщеславие.

– А ты что же – от тщеславия совсем отказался? А как же орган в церкви Святого Евстафия?

– Но я способен видеть что-то еще, а не только лелеять свое тщеславие. Мне его недостаточно. Вот и вся разница между нами.

Они с раздражением отворачиваются друг от друга. Жан-Батист, плотно прижав к себе скрещенные на груди руки, глядит за черные камни аркады туда, где по кладбищенской траве к нему идет Лекёр. Нервная походка на плохо гнущихся ногах, тело, склоненное вперед, лицо под тенью шляпы…

– Бунт, – говорит он, входя прыгающим шагом под арку и не утруждая себя любезностями. – Рабочие взбунтовались!

Судя по всему, он испытывает огромное удовольствие от вида потрясенных лиц инженера и органиста.

– Вероятно, – добавляет он, – сказать, что это бунт, не совсем правильно, пока еще не бунт. Но они недовольны. Очень недовольны. И отказываются работать.

– Причина?

– Им нужны трубки.

– Трубки?

– Табачные трубки. Не желают без них копать. Они убеждены, что табак помогает от заразы.

– Какой заразы?

– Из могил, конечно.

– Они хотят курить?

– Прямо-таки требуют. Все как один. И даже не пытайся найти того, кому первому это взбрело в голову. Просто в одно прекрасное утро они все просыпаются с одной и той же мыслью. Такие идеи могут даже порождаться самим организмом.

Арман смеется.

– Это скорее хорошо, чем плохо. Удовлетворить такое требование можно без особых затрат. И если ты исполнишь их просьбу, они станут хорошо к тебе относиться. И успокоятся.

Так, беседуя, все трое выходят из галереи. На них глядят шахтеры, сгрудившиеся у большого костра.

– На Рю-оз-Ур есть лавка, – продолжает Арман, – та, что напротив кучерской конторы. В ней продается несколько сотен трубок. А табаку хватит на весь королевский флот. Рекомендую.

– В таком случае, – говорит Жан-Батист, – может, ты доставишь сюда все необходимое?

– Не открыть ли мне особый счет? – спрашивает Арман, без заметных усилий вернувшись к своей роли Скарамуша[11], Арлекина, эльфа. – Льготные цены? Скидки?

– Если месье Сен-Меар не возражает, – быстро встревает Лекёр, – я могу его сопровождать.

Арман кланяется, как бы приглашая Лекёра с собой. Лекёр отвечает поклоном.

– Что наш больной? – спрашивает Жан-Батист. – Как он сегодня себя чувствует?

– Блок? Ха! За ним теперь присматривает его ангел-хранитель, – отвечает Лекёр.

– Умер, что ли? – спрашивает Жан-Батист, но его голова все еще забита рабочими и их невероятными идеями.

– Это я о Жанне, – объясняет Лекёр. – Она ухаживает за ним. Так что беспокоиться не стоит. Он всех нас переживет.

Судя по звону колоколов церкви Святого Евстафия и беспокойным стрелкам собственных часов инженера, прошло уже два часа, но Лекёр и Арман возвращаются на кладбище только сейчас. Жан-Батист уже не раз проклинал себя за глупость: разрешить этой парочке уйти вместе, хотя он не уверен, что был в состоянии их остановить, что у него для этого достаточно власти, что у него есть у него право и необходимая сила характера.

То, что оба пьяны, заметно даже с расстояния в нескольких десятков метров, однако они умудряются идти, не спотыкаясь, и коробка в руках Лекёра свидетельствует о том, что они не забыли о первоначальной цели похода.

– Ты стену видел? – шепчет, качнувшись, Лекёр, и его губы оказываются так близко к щеке инженера, что это похоже на поцелуй. – Сен-Меар говорит, что он его знает. Этого Кайло. С виду человек, которого ни за что не заподозришь в радикализме. Этакий скромняга. Но внутри, внутри холоден как лед. Прикончит и глазом не моргнет. Сен-Меар называет его народным мстителем. В этом есть нечто прекрасное, правда?