Том 3. Третья книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин

Видя, что Марта ничего не отвечает, она повторила:

– Да, и я люблю его; разве ты мне не веришь? Я всегда была прямой.

– Ты всегда была прямой, – медленно повторила тетка и стала, не спеша, снимать пенки.

Осы жужжали над тазом, сильно пахло лесной земляникой, и солнце палило почти по-июльски, так что было странно видеть Марту Николаевну такой же причесанной, затянутой, отнюдь не раскрасневшейся и занимавшейся вареньем так, будто она вышивает бисером. В молчании она медленно произнесла:

– Странно.

– Что странно, что странно? – вдруг как-то заколотилась Саша.

– Во-первых, не беснуйся, а во-вторых, я сказала «странно» на свои собственные мысли, совсем не относительно тебя. А если ты хочешь знать мое мнение насчет твоего брака с Виталием Павловичем, так имей в виду, что он большой фантазер и все привык видеть в розовом свете. Он очень слаб, а ты…

– А я? – подхватила Саша.

– А ты – милая, прямая дочь генерала Прохорова, но ты очень взбалмошна, и такому мужу, как Виталий, с тобой придется крутенько.

– Но я его люблю! – ответствовала Саша с вызовом.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, Саша, и от души тебе желаю счастья! – она наклонилась ко все еще садящей на земле девушке и поцеловала ее в лоб.

– А все-таки, тетя, вы Зину любите больше меня.

– Не скрою, больше.

– И Петю.

– Я не понимаю, при чем тут Петя? – слегка нахмурившись и тотчас же заставив исчезнуть морщины со лба, сказала Марта Николаевна и снова принялась снимать пенки.

Саша сердцем угадала, что тетя Марта предпочитает ей старшую сестру Зинаиду, хотя никто не мог бы заметить разницу в обращении с ними всегда ровно и в меру веселой и, может быть, не в меру благоразумной госпожи Фукс. Но это была правда, что у тети Марты сердце лежало больше к живой и крутой, но имевшей какую-то сдержанную силу Зинаиде, нежели к взбалмошной Саше. В конце концов или, скорее, в конце лета обе девицы Прохоровы соединили каждая свою молодую жизнь с другой юной судьбой на все долгое время до гробовой доски, на все бедствия и радости.

И Марта Николаевна одинаково хлопотала и радостно покровительствовала обеим парам в день их свадьбы; тем более было удобно проявлять такую одинаковость отношения, что обе свадьбы имели общее время и место, т. е. всех четырех обвел вокруг аналоя один и тот же сельский батюшка в один и тот же прекрасный день.

Было все совершенно попросту, гостей никого не было, кроме шаферов, и даже Андрей Иванович Толстой, на приезд которого очень рассчитывали Петя и Ваня, не приехал, ограничившись присылкой депеши. После ужина все гуртом же отправились на ближайшую станцию, чтобы ехать в Петербург, где хотели заранее приготовить себе уютное и привлекательное жилье до начала осени.

До станции было верст двенадцать, и всю дорогу со всех трех экипажей перекликались и пересмеивались весело и беззаботно, и только под самый конец, когда два первые экипажа ускакали далеко вперед, на третьем завелся разговор, тихий, без смешков и веселья. Марта Николаевна и Клавдия Павловна говорили серьезно и душевно вполголоса, как всегда говорится, когда ночь навалит на густые деревья темную вату, а звезды, мерцая, нисколько не светят, а только кажут по сторонам обманчивые дороги. Ваня, сидевший на козлах, иногда вставлял свои фразы и тоже говорил тихо, будто в церкви или в комнате спящего.

Говорилось о судьбе, предстоящей двум беззаботным парам, и Клавдия Павловна по-сестрински пытала тетю Марту, разузнавая, какая на самом деле жена досталась ее Вите.

– Вы напрасно беспокоитесь, Клавдия Павловна, Саша девушка прямая и любящая. Это ничего, что у нее крутой нрав.

– А разве сами вы не беспокоитесь, Марта Николаевна, скажите по правде?

– За кого? За Сашу? Нисколько.

– А я так гораздо больше беспокоюсь за Петю, – вдруг произнес из темноты Ваня. – Вы его мало знаете, а меж тем это редчайший человек.

– Я знаю, – еле молвила Марта.

– Нет, вы не знаете, какой он, где вам знать, – а я-то с детства вырос с ним и люблю его, как родного. Он очень стыдливый и отгороженный, т. е. очень себя сдерживает, и то, что в нем себе не нравится, – искореняет; а вместе с тем он очень смелый, так знаете, по духу смелый, не на вздор какой-нибудь, а на действительные решения. Это – нежный цветок, и потом посмотрите, какая красота!

– Да, он очень красив, – снова отозвалась Марта.

– Я только одного человека знаю лучше Петра Сергеевича.

– Кого же? – спросил кто-то из дам.

– Это – Андрей Иванович Толстой. Его и сам Петя боготворит.

– Да, он много о нем рассказывал, – сказала Клавдия Павловна неохотно. – Петр-то Сергеевич очень его хвалит, а в городе о нем и нечто другое говорят.

Ваня, несмотря на темноту, возвысил голос:

– Ах мало ли что говорят. Вот отрубите мне сейчас голову, если сыщется другой такой благородный, смелый, нежный и чистый человек, как Андрей!

– И что же, он тоже очень красив? – спросила насмешливо Марта.

– Куда лучше Пети Мельникова! – воскликнул задорно Ваня, и разговор поневоле прекратился, потому что уже, блистая разноцветными огнями, в клубах освещенного пара, за поворотом обнаружилась станция, а веселые голоса новобрачных им кричали:

– Ну, как же вы доехали, все ли переговорили? А мы думали, что у вас уж колесо сломалось!

– Нет, колесо у нас не сломалось, а переговорили мы все и даже больше того! – ответил Ваня, высаживая своих дам.

III

Приехав в холодный Петербург, обе сестры поселились близко друг от друга, чтобы и в городе не нарушать того единения, к которому они в детстве привыкли. Устроились они почти одинаково, несмотря на то, что Зинаида Львовна могла бы жить гораздо шире, чем Сашенька, так как и Мельников был человек небедный. Выбрали они Фурштадтскую как улицу и скромную, и вместе с тем соответствующую их традициям. Казалось, их двойная жизнь должна была бы протекать в мире и любви, потому что чего же человеку больше надобно? Все они были молоды, любили друг друга. Молодые люди ходили куда-то на службу, а их жены по мере сил и способности устраивали им домашний уют, чтобы все было чисто, аккуратно и нарядно, и выезжали они всегда вчетвером в какие-нибудь солидные театры или по почтенным родственникам, где было скучновато, но все хранило вид незыблемого семейного очага.

Так шло месяц, два, но дальше, хотя с виду все оставалось по-прежнему, наблюдательный человек мог бы заметить какую-то перемену, особенно в Александре Львовне, которая стала беспокойна