Том 3. Третья книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин

ложилась на чело Зинаиды, но тотчас же исчезала, как у тети Марты, а Петя долго смотрел молча, открыв еще более свои большущие глаза, и потом, вздохнув, снова продолжал прерванный разговор. Они никуда почти не выходили и целые дни и вечера проводили вдвоем, что, впрочем, и приличествует новобрачным, то читая вслух, то занимаясь музыкой, то просто молча сидя рука с рукой, но все чаще и чаще во время чтения жена ходила по комнате руки назад, останавливаясь по временам у незанавешенных окон, откуда видно было, как проезжали по улице редкие кареты или трубил автомобиль, и, повернувшись снова к свету, рассеянно отвечала на вопросы мужа.

Первое время он спрашивал:

– Что с тобой, Зина, тебе не скучно?

А она отвечала:

– Какой вздор, с тобою? Было бы скучно, я бы сказала, поверь.

Но потом он уже не спрашивал, а только молча взмахивал ресницами и снова принимался читать стихи.

Однажды, пробыв передвечер у каких-то родных, не снимая шляпы, Зина прошла в залу и в темноте сказала мужу, крепко сжав его руку:

– Как скучно, Петр, ах, как скучно, и отчего, сама не знаю, а люблю я тебя безумно.

И склонилась головою на его плечо.

Петр Сергеевич ничего не сказал, но крепко прижал к себе плачущую женщину и так стоял в темной зале, на потолке которой плыли круги от проезжавших по улице карет; и может быть, никогда: ни когда в цветнике он сказал ей впервые «люблю», а она убежала в розовом платье, ни когда, отвернувшись к стенке, она ждала его в первую ночь, ни в первые сладкие дни их тихой жизни – никогда не чувствовал он ее такой близкой, маленькой, беззащитной, эту сильную Зину Прохорову, а себя, нежного Петю Мельникова, крепким дубом.

Так он ей ничего и не сказал, а она сама, поднявши голову, отчетливо молвила:

– Прости, Петя, я очень устала, но этого больше не повторится. – И поцеловала его в лоб, как мать.

И так они прошли все комнаты, не зажигая электричества, она вперед, а он за ней, и не казался уже сам себе дубом Петр Сергеевич.

Но через несколько дней, будто случайно, смотря газеты, Петя сказал:

– Поедем сегодня, Зинок, в оперу, а потом где-нибудь поедим, мы засиделись, прихватим и Саню с мужем с собою.

Зиночка взглянула насмешливо и лукаво сказала:

– Нет, Петя, в театр я сегодня не поеду, а посидим почитаем. – И добавила тихо: – Нельзя же, мой друг, шить такими белыми нитками.

Но когда спустя некоторое время Петр Сергеевич повторил свое предложение, она согласилась, бросив вскользь:

– Ну что с тобой поделаешь? Только уж не зови Виталия с Сашей, а поедем вдвоем и будем пить, и ты ухаживай за мной, будто мы не женаты, а влюблены друг в друга.

– Но разве это так исключает одно другое? Я не хотел этого сказать.

– Тем лучше: тебе еще удобнее будет изображать моего поклонника.

Недаром старая нянька называла Зиночку Прохорову «неудержимой». Ей мало были известны мера и вес, и теперь, во время второго расцвета еще не увядающей их влюбленности, она не хотела знать никаких препон и преград, а понеслась, как буйная кобылица, по полю, когда пыль не поспевает за нею, а вдали за рекою гулко слышится тупой топот. Не знающие их люди обращали внимание и завидовали Петру Сергеевичу, когда они появлялись вместе, всегда в залах, а не в кабинетах ресторанов (нарочно для показа, пусть, мол, видят нашу любовь, всему свету с башни крикну): Зиночка в модных и даже чуть-чуть кричащих туалетах, а Петр Сергеевич – красота неописанная, будто английский принц.

– Это будто из Мюссе, не правда ли, Петя, или из Бальзака? – шептала Зинаида Львовна, высоко подымая юбки, когда спускалась по лестнице.

– Это гораздо лучше, это из тебя, мой идол, моя причудница, – отвечал ей в тон английский принц, а глаза его тосковали.

«Зачем, зачем все это? будто кокотка, разве я не влюблен в нее и так? На острове необитаемом любил бы я ее еще втрое».

Однажды будто заметила эту тоску Зинаида и спросила его, не опуская бокала, его же словами:

– Что с тобой, Петя, тебе скучно? А он ей ответил:

– Какой вздор, с тобою? Было бы скучно, я бы сказал, поверь.

И Зинаиде, очевидно, вспомнилось то чтение, и, не захотев, чтоб муж в томлении в темной гостиной сказал ей: «Как скучно, ах, как скучно», – она быстро переменила фронт, и как отрезало.

Сколько ни звал ее Петр Сергеевич туда и сюда, все нет да нет, а начала вышивать какой-то длиннейший половик, которого, если растянуть, то хватило бы от Фурштадтской до самого Исаакия.

V

Ситцевая занавеска отделяла сундуки и кровати от широкой и светлой половины, где у трех окон было поставлено три стола, а на них, вроде уютной кухни, были расположены баночки, скляночки, горшочки, тарелочки и целый ассортимент начисто вымытых кистей, а в отдельной латке пяток сырых яиц.

За одним из столов сидел чернобородый мужчина, выводя по налевкашенной и уже позолоченной липовой доске с выемкой красные перья серафимов. На носу у него были очки, действовал он такой крошечной кисточкой, что было смешно, как она помещается и не выпадает из толстых коротких пальцев. Работал он молча, иногда тяжело вздыхая, но казалось, что вздохи эти происходят не от какого-нибудь неудовольствия, потому что лицо его выражало тихую приятность и серьезное умиление.

Повздыхав еще полчаса и глянув в окно на спускавшиеся сумерки, он кликнул:

– Ты еще не кончила, Поликсена? Скоро шабашить пора!

В ответ на его окрик совершенно неожиданно за занавеской обнаружилось присутствие другого человека, и даже женщины, которая тоненьким голосом ему отвечала:

– А у меня давно уже свет вздут.

Отдернув занавеску, Кузьма Тихоныч вступил в сундучное отделение, где оказалось тоже окно, у которого стоял уже не стол с горшочками, а ножная машинка; стол же стоял рядом, и на нем помещалась лампа и куски, большие и маленькие, разноцветных тканей веселых колеров. Обернув к входящему маленькое круглое в рыжих кудерьках личико, женщина проговорила:

– Сегодня середа, может быть, и Федор придет.

– Все может быть, а у вас как?

– А уж и не говорите; теперь Зинаида Львовна засела дома, силком не вытащишь, а с барином хоть и не ругаются, а распря у них большая; очень жалко Петра Сергеевича.

– Так и всегда бывает. Ведь брак – это не фунт изюма съесть. Старики не глупее нас были, любовь что – дунул, и нет