Министерство по особым делам - Натан Энгландер

– Неважно, нарушил ты что-то или не нарушил, – сказал он. – Никто тебя не обвиняет. Просто скажи – что ты сделал?

Наезд оказался не лучшей стратегией. Откуда Кадишу было знать, что Пато просто нечего ответить?

У обоих вздулись жилы на лбу. Оба стиснули зубы. И, словно собираясь бодаться, уперлись в пол. Стояли грудь в грудь. Понимали, что, если дойдет до драки, им не собрать костей, и нашли выход. Выкрикивали первые пришедшие на ум слова, но вкладывали в них всю свою злость. Какие только аргументы – по линии общественной, культурной и высоко гуманитарной – не пускали в ход. В сердцах норовя уязвить друг друга посильнее, резали правду-матку.

Тщательно выговаривая слова, вкладывая в них весь свой пыл, Пато сказал: «Иди на хрен!» Сказал с расстановкой и, словно дразня отца, повторил: «Иди на хрен!» И добавил: «Хоть бы ты сдох!»

При этих словах Кадиш, его отец, отшатнулся. Сколько может терпеть человек, который делает все, что в его силах, но в глазах сына все делает не так? На глаза Кадиша навернулись слезы. Не хватало еще расплакаться. «Иди на хрен, хоть бы ты сдох!» Ему уже приходилось это слышать. Но сейчас и тон, и интонация били в точку, попали в цель. Он понял: так оно и есть.

Услышал и принял. Слова сына будто проехались по нему катком, уязвили, потрясли до основания – и он вернул их сыну. Швырнул ему в лицо.

– Сам иди на хрен, – сказал Кадиш. И еще раз, со всей своей силой, со всей своей болью: – Иди на хрен. Лучше бы ты вообще не родился!

Так он сказал. Минуту оба стояли молча.

Они еще не осознали смысл сказанного, проклятие еще не отзвучало, как явственно послышался стук в дверь.

Кадиш пошел открывать. И его пожелание исполнилось.

Миг – и его сын словно бы и не родился.

Мужчина в элегантном сером костюме вышел из комнаты во тьму коридора, под мышкой он нес книгу. За ним следовал второй, этот нес в каждой руке по книге – так носят гантели. Еще двое вывели из комнаты Пато, сына Кадиша, он шел между ними. Они держали его за локти, выломали ему руки. Выходя из комнаты, Пато улыбнулся отцу, тот так и стоял, не шелохнувшись, непонятно зачем придерживая тяжелую дверь. Пато сказал отцу: «Надо же закончить так неудачно!» При этом мужчины сдавили локти Пато еще сильнее, так что его руки взлетели вверх. Шли они не спеша, Кадиш все отчетливо слышал. Вот распахнулись дверцы лифта, в темноте – никто не включил свет в коридоре – загудел старый мотор. Дверцы снова сошлись, шестеренки вошли в зацепление, что-то щелкнуло, и лифт пошел вниз, увозя пятерых мужчин. Кадиш закрыл за ними дверь, повернул торчавший в центре ключ.

На первом – костюм с широкими лацканами. На втором – между рубашкой и пиджаком ветровка, ее почти не видно, но Кадиш различил нейлон красно-черного цвета. Цвета «Ньюэллс»[33]. Сам Кадиш болел за «Бока хуниорс».

Кадиш читал мало, но мужчина в ветровке тоже вряд ли был большой книгочей. Книги он нес все равно как кирпичи – так, будто в них один голый вес. У книги, что ближе к Кадишу, на обложке была картинка. Что это за книга, он не знал, и обложку, и фотографию он опознает позже, когда увидит книгу, тоже в переводе на испанский, на полке у знакомого аргентинца, живущего в Иерусалиме, десять лет спустя. И прервется на полуслове, все вспомнит и попросит разрешения сесть.

Нет нужды повторять: эти книги, как, собственно говоря, все книги в их квартире, принадлежали Пато. Кадиш и Лилиан отдавали предпочтение телевизору.

Лилиан Познань пыталась отвести беду. Она пошла и купила дверь. И вовсе не потому, что хотела отгородиться от мира, а потому, что хотела сохранить свой мирок. Она беспокоилась за сына.

Кадиш Познань тоже пытался отвести беду. И теперь он прошел по коридору в ванную комнату. Заперся изнутри, сел, не зажигая света, на пол, руку положил на край ванны, голову на руку. Пальцы его бродили по шершавой эмали. В ноздри пахнуло гарью, и Кадиш ясно представил: вот тут ванна почернела, там на потолке облупилась краска, там плитки кафеля потемнели от сажи. А на оконце, что выходит в вентиляционную шахту, стекла заплыли темным жиром, а обои у их краев пошли пузырями и покоробились.

Кадиш Познань сжег книги сына в ванной. Но сжег далеко не все, что представляли опасность.

Позвякивая ключами, с сумочкой через плечо, но уже не улыбаясь, Лилиан вошла в квартиру. Поставила посреди комнаты на пол портфель, позвала Пато. Она была довольна: сын дома, ей повысили зарплату, вечер провела в ресторане – все радовало.

Лилиан проверила обе спальни, кухню – там на столе, как обычно, лежал ломтик лимона. Может, они вдвоем вышли в любимый дворик Кадиша покурить и теперь стоят там, притопывая ногами на холоде? Лилиан вышла на выходящий во двор балкончик, перегнулась через перила, окликнула своих мужчин. Никто не отозвался, только тугая на ухо госпожа Ордоньес, сказав «привет, дорогая», пригласила ее на чашку чая.

Кадиш лежал на боку, прижав колени к груди. Рука его шарила по краю ванны, ощупывая выщербленную эмаль. Он никак не мог уяснить, что же произошло. Все случилось так быстро, собственно, мигом, а переварить предстояло многое.

Что они могли сказать его сыну? «Отрежем тебе член, запихнем в глотку, и так тебя и найдут». Или «отрежем тебе язык, партизан, и засунем твоему отцу в глотку», «отрежем член твоему отцу и воткнем тебе в задницу». За свою жизнь какой только хрени он не наслушался! И всегда все замешано на сексе. Скажи они такое ему, он бы им выложил: «Прошу прощения, а без этого никак нельзя? Работа, что ли, у вас такая?»

Кадиш не помнил, кто из них говорил. Тот, кто в ветровке, или тот, кто в элегантном сером костюме? Впрочем, было и что-то приятное. Надо не забыть – будет чем поделиться с женой. У Пато характер крутой, но тут он такой был славный. Уходя, сказал: «Отцы – они отцы навсегда. А сыновья – навсегда сыновья». Кадиш повторил это вслух. Вдруг Лилиан понравится, хотя как знать.

Лилиан колотила в дверь кулаками, разбивала их в кровь, орала – открой дверь! Но Кадиш ее не слышал. В другое время, в другой Аргентине на такой шум-гам, как пить дать, один сосед прибежал бы на помощь, а другой пошел бы жаловаться. Кто-нибудь стал бы колотить в общую стену, госпожа Ордоньес стала бы тыкать в потолок шваброй, в общем, атаковали бы со всех сторон, и в конце концов явилась бы и полиция. А теперь полицию не зовут: ведь все беды – от нее!

И люди, услышав шум, на шум не реагировали. Продолжали заниматься чем занимались, а глаза опускали. И все чаще говорили себе: не мое это дело. И как бы громко ни шумели, соседи ничего не слышали.

Лилиан опустилась на четвереньки, прижалась ртом к щели под дверью в ванную. В панике звала Пато. Потом, понизив голос до шепота, позвала Кадиша.