Плавильная лодочка. Карагандинская повесть - Елена Ивановна Зейферт

– наша кошка! Пришлось отдать, хотя Соррель и сопротивлялась.

Сильный и всегда гармоничный, он так трогательно говорит о Соррель, что Аня любуется им.

Йоханна лежит головой на коленях у Юлиана, смотрит ему в глаза и щебечет:

– Julian, Liebling, weißt du, meine Lieblingserzählung in der Kindheit war „Der Elefant“ von Kuprin. Diese Erzählung handelt von echter zwischenmenschlicher Liebe, die Fähigkeit zu unterscheiden zwischen Laune und lebenswichtiger Botschaft. Auf Bitte des kranken Mädchens wir ein Elefant gebracht, und die magischen Genesungsmechanismen werden in Gang gebracht. Ich hatte einen Freund, zu allem Unglück wurde er zum Drogensüchtigen, er wurde geheilt, er war sehr krank. Anfänglich besuchten ihn viele Freunde im Krankenhaus, denn er war Anstifter und talentierter Dichter, und dann nur seine Eltern und ich79.

Юлиан смотрит ей в глаза и щурится. Ему не интересен этот разговор. Щепотка ревности еще зудит в нем, но это все, что осталось живого.

– Du magst mir von anderen Männern erzählen. Wozu?80

Но Йоханна хохочет, кладет ему на губы свой пальчик. Она слепа и продолжает:

– Einst bat mich mein Freund, ihm zwecks Heilung eine große Ikone zu bringen, die in der Kirche rechts direkt beim Eingang hing. „Nun, bringe sie, und ich genese!“ Genau so sagte er das. Ich sprach mit dem Geistlichen, und ich mit dem Pater und der Ikone fuhren ins Krankenhaus. Die Ikone größer als mannshoch. Doch einen Elefanten ins Krankenhaus zu bringen, wäre viel schwieriger gewesen. Die Mutter meines Freundes schimpfte mich. Aber die Ikone hatte ihm geholfen, er wurde geheilt81.

Юлиан отстраняет от себя Йоханну. Кирилл наклоняется к Анне и шепчет ей что-то нежное.

Если человек просит – приведите слона, ну или крота, да приведите, ну чего вам стоит. А не можете – уйдите.

* * *

1943.

Не их меры увидеть его.

Низкорослые, тюльпаны грудятся, как птенцы.

Фридрих все же передумал креститься. Для него Севастиан святынька в кулаке. А для Марка Феликса – великан, глаз не хватит рассмотреть его, и над домиком на Нижней он сияние видел. Блаженно купался Марк Феликс в крестильной воде! Каждый по-своему воспринимает Севастиана в меру своей вместимости, до глубины его исчерпать невозможно. Пришли как-то две женщины к Севастиану, смотрели на него, смотрели молча, он и спрашивает: «Зачем вы пришли?» «На вас, батюшка, посмотреть». А он и отвечает вдруг: «На меня смотреть – у вас глаза плохие». Не их меры увидеть его. Фридрих все глаза проглядел, чтобы рассмотреть Севастиана, а видит его скуфейку на макушке. Нужно растить собственный духовный опыт, чтобы скуфья эта воссияла на небе так лучисто, как видел Марк Феликс. Но какой опыт у девятнадцатилетнего мальчишки? К тому же безумного? А он видел сияние. Возможно, Севастиан учитывает нежность его возраста, а Марк Феликс, как зверь, чувствует это и благодарен. И из благодарности льстит и лукавит.

Батюшка тихонько печалится в своем подвиге борьбы со страстями – и о прошлом, и о настоящем. Лишь о будущем радуется. Идут к нему люди с тяжестью, дымом и мыслями, и мысли эти бьют их по голове молотками. А стоит увидеть батюшку, как все мысли покидают человека – и обид ни на кого нет, и жаловаться уже не хочется. То ли слово он знает какое ласковое, то ли прикасается по-особенному. И журит умело, не калеча. Не тронул бы никогда Севастиан Фридриха, о таких, как летчик, говорит он: «Вот этих людей нельзя трогать, они, по гордости, не вынесут ни замечания, ни выговора». А о таких, как Марк Феликс, иначе: «А других, по их смирению, можно».

Узнай об этом Фридрих, удивился бы: ведь это Марк Феликс вспыльчив и строптив, а я смиренный, однорукий, я тихий пастух. Я сильнее духом этого мальчишки, да придумал он сияние над домом батюшки! Добродушный Севастиан, ты открываешься только духовным младенцам? Ропщет Фридрих. Но на душе у него неспокойно, он уже сам себе не верит. Задирает голову к карагандинскому небу, ищет сияние над Михайловкой. А всюду горизонт!

Такого открытого горизонта, как в Караганде, Фридрих нигде не видел. Степь поет, и только слепой не слышит песню ее тихих красок. Коровы немного разбрелись, Фридрих читает истрепанные книги.

Разговорил он все же дома «немого» старого казаха – тот, оказывается, и по-русски говорит, и, конечно, по-казахски, но далеко не с каждым. Начал Фридрих запоминать казахские выражения. Быстро идет у него казахский в гору. Любопытный Ерканат тоже попросил Фридриха говорить по-немецки. И изумился: Федя, сынок, да ты послушай, как похожи звуки в казахском и немецком языках, похожи наши глотки! Пляшут казахский и немецкий языки каждый свои танцы, а движения порой одинаковые. Фридрих и Ерканат как родственники. Русский язык у обоих напряженный, неуверенный, но это единственный их общий язык. Ерканат жизнь Фридриху спас, приютил, подкормил, работу нашел, погибель была бы немцу без казаха.

Ранняя майская степь в этом году еще нет-нет да порадует запоздалыми тюльпанами. Низкорослые, они грудятся, как птенцы. Подойдешь, присядешь рядом, их бокаловидные бутоны тянутся к губам. Сильные цветы, их точки видны издалека. Фридрих не выдерживает и, ругая себя, срывает несколько цветков. Молочный, малиновый, желтый. Любуется пастух – да тюльпан краше розы! Губы Фридриха против воли тихонько начинают петь:

Ein edles Röslein zarte, von roter Farbe schön, blüht in mein’s Herzens Garte: