Признание в любви - Борис Гриненко

– Почему сейчас в Питере?

– Долг отрабатываю.

– Кто делал?

– Профессор…

Проклинаю себя. Наше мы. Что в нём делает моё «я» – ничего. Иду к начмеду. Напротив кабинета два стула, а говорят, – важный чин. Сидит неприметная женщина в очках, не знает куда девать руки и свои проблемы.

– К начмеду? – Да. – У себя? – Нет. – Давно ждёте? – Да.

Сажусь. Минут десять она их выплёскивает, молча слушаю и ухожу. У нас свои процедуры. Возвращаюсь, место занято седовласой. «Ваше заняла?» – «Тут нет понятия „моё“». Первая продолжает жестикулировать, нашёлся тот, кто может не перебивать и даже ответить. Обычно руки являются веским доказательством в мужском разговоре. На коленях у седовласой они лежат убедительно, с неожиданно ярким маникюром – перевес налицо. О чём здесь можно говорить – о чём угодно. В больнице особенно чувствуешь одиночество и осознаёшь, как не хватает внимания и поддержки. Посетители приходят и уходят, а ты остаёшься, это дом. Если повезёт, то гостеприимный. Хорошо, если рядом будет «седовласая». И ещё много «если», из которых главное – врач.

Подошёл. «Вы на каталке приехали? Заходите». Излагаю ситуацию:

– В первый приезд у нас даже палата была оплачена за послеоперационный период. Я не про деньги – чёрт с ними. Что нам делать?

– Разберусь.

Видел их вместе с профессором. Ну, думаю, зашевелятся.

Теперь бегаю за начмедом. На следующий день поймал, сижу в его кабинете.

– Что вы от меня-то хотите?

– Чтобы жену лечили, как в направлении указано.

Выхожу. Помочь он не может… разве стульев добавит. Сидят те же. Седовласая продолжает согласно кивать головой. Так и будет делать, пока вокруг больные. Собственный опыт научил сочувствовать, тогда становится легче.

– Начмед сказал, что определились с лечением, уточняют детали, – не глядя в глаза Ире, вру я.

– Забери свою подушку, тебе неудобно.

– У меня… остеохондроз шейного отдела. Рекомендовали периодически спать без неё – сочиняю дальше.

– Ты мне не говорил.

– Не хотел расстраивать. Сейчас совпало: и тебе удобно, и мне.

– Сделай подушку повыше… плохо видно.

Поправляю конструкцию изголовья, пытаюсь разобраться, что с этого места может привлечь внимание – у окна тот самый клён. Багровые листья, по странной случайности, ещё удерживаются под ветром. Очередь Ирочки отвести глаза и взять меня за руку. Она тоньше, замечает вокруг больше. У неё свои ассоциации. Я бегаю, мне не до окружающего, не обращаю внимание. А Ира? Когда болеешь, то твой мир сужается до того, что видишь и чувствуешь. Дома, перед первым приездом сюда, мы смотрели в окно. Городок для игр был заполнен детскими радостными криками и улыбками родителей. Ира сказала: «Брейгель» (вернувшаяся к нам жизнь). Что необходимо – вера! Она была… Сейчас – О’Генри – «Последний лист».

В новелле тоже зима, две девушки живут в мансарде, на стене, напротив окна плющ. Одна из них тяжело больна, говорит подруге: «Видишь листья, я каждый день считаю, их становится всё меньше и меньше. Как только упадёт последний, я умру». Подруга не может вынести и рассказывает знакомому художнику, он ночью, несмотря на свою болезнь, залезает по лестнице с фонарём и рисует на стене жёлтый лист. Девушка ждёт, лист всё не падает и не падает… Ей становится лучше, она поправляется. Подруга открывает тайну. «Где же мой спаситель?» – спрашивает девушка. Его больше нет. Видишь ли, было очень холодно, он долго рисовал, простудился и умер.

Смотрю снова на дерево. Листьев всего пять.

Ира их считала и… нет, не сказала. Она отвела глаза – извинилась, что я догадался.

Ирочка сильный человек, боль держит в себе, делится только радостью, да и то загадками. В Хорватии, на Ицукусиме я догадывался. И вот теперь. Она никогда не плачется и ничего не просит. С таким человеком легко, когда здоров, но не дай Бог, что случится – случилось – последний лист. Это не жалоба – это признание безысходности…

Мы приехали, полные веры в обещанное лечение, выполняли всё, что от нас требовали, и… Ничего. Ничего не делают… становится хуже. Надежда покидает с каждым падающим листом.

Их осталось пять.

Кто любит, тот всегда художник. Он в ответе перед Богом. В первую очередь за того, кого любит.

Про единственного мужчину, который тут «живёт», знают все. Заглядывают соседки по палатам, сочувствуют. Кто говорит «молодец», кто завидует. Можно ли кому завидовать в больнице? Оказалось, что можно, они не стесняются: «Мне бы такого мужа». Вроде бы, очевидно, но Ире приходится пояснять: «Завидовать нужно не человеку – любви».

Жизнь, другая жизнь, снаружи, продолжается. Саша из Израиля пытается помочь. Он нашёл контору, которая выделяет сиделок по уходу за больными. Мне в голову не приходило. Звоню: предлагают человека с условием проживания у нас, с образованием медсестры. Не откладывая, еду, встречаемся дома. «Здравствуйте». – «Люда». – «Хорошо, Люда, оставляйте вещи, едем в клинику. Можете?» – «Да» – «Если потребуется, ночевать в клинике сможете?» – «Да».

В который раз обращаюсь к профессору, он отделывается напоминанием:

– После операции необходимо сразу ходить.

– В декабре жена в вашей клинике бегала по лестницам. Вы не стали оперировать, – смотрит на меня как ни в чём не бывало.

Страдаем от боли и неопределённости. Ночь. Лежу. Разве уснёшь? Была возможность лететь в Израиль… её уже нет. На потолке тени от елей не шевелятся – ветра нет. Может быть… Вчера на улицу не выходил. Сколько так лежал, не знаю. Понимаю, что Ира не спит. Мы не властны над временем. Главное, что его тоже нет. Подхожу на цыпочках. Открыла глаза, значит – ждала. В них вопрос: «Что нам делать?»

– Спрошу у других профессоров… Давай ладошку – тебе сон сейчас обязателен, а я отосплюсь потом.

Целую, кладу её ладонь на свою, как раньше делал, другую руку – сверху, легонько поглаживаю и замираю. Опять не знаю, как долго, но, к счастью, уснула… Довели до того, что в этом – счастье.

Наконец назначили… Не операцию – другую рекомендацию. Направляют в нейрохирургическую клинику для дальнейшего лечения, теперь уже позвоночника… дотянули. Что врачи понимают под «дальнейшим лечением» … если его вообще не было. Правильнее – было – навредили.

Ира молчит, в глазах отчаяние. Как беспомощен человек, когда от него ничего не зависит. Утешить невозможно. И нечем.

Я бегаю по городу с таким же отчаянием: где могут взяться помочь и что лучше? К известным медикам и очередь соответствующая. Упрашиваю пропустить – разрешают, глядя на моё состояние. Сижу в кабинете у профессора Пташникова, завотделением НИИ имени Вредена. Читает выписку, изучает томограмму, звонит нашему профессору (узнаю, что они уже обсуждали): «Почему всё же вначале не сделать основную операцию по онкологии? Может быть, не следует сейчас трогать позвоночник?.. Ну ладно, вам виднее. Вы лечите». Говорит мне, что у него все места заняты, придётся месяц ждать, но можно оперативно сделать в Мечниковской больнице, он договорится, – там базовая клиника их кафедры. Благодарю, выхожу. Сидел долго, народ между собой ворчит, но мне ничего не говорят. Я извиняюсь. Понимают, что без особой причины сюда не приходят, с каждым может случиться. Мы на одной стороне, это солидарность больных, нас объединяют мужество и надежда. Осталась ли вера?