Признание в любви - Борис Гриненко

Пытаюсь проконсультироваться в другом месте. Бегом по лестницам, уговариваю таксиста поторопиться. Ирочка страдает, у меня не получается. Первый медицинский университет, время к вечеру, а я ещё в городе, хорошо, что там Люда. Другой кабинет, ситуация повторяется. Пропускают. Заведующий кафедрой нейрохирургии профессор Черебилло читает заключения, смотрит томограмму, задаёт вопросы, звонит нашему профессору: «Не лучше ли вначале разобраться с онкологией? Почему сразу не сделали?» Ответы не слышу. Обсуждают… «Не согласны – делайте, как решили. Вы лечите».

На самом деле, бегаю не я, бегаем мы – местоимения «я» давно нет, Ирочка попала в другой мир. Миры здорового и больного не просто разные, внутри больного мира человеку нужна опора – без неё выбраться. Если рядом любимый, на которого можно опереться, то абсолютно всё переходит к нему. Начиная от размышлений «что делать», и, кончая этими самыми делами. Ира считала: «Мы отвечаем за всё, что было при нас» – я соглашался. Тем более отвечаем – отвечаю – за всё, что было с нами.

Мои попытки что-то сделать оказались бесполезными.

27 Января.

Выписывают. Заказанная перевозка, перекладывание на носилки. Подходит профессор, у него, кажется, должна быть операция:

– Почему не вызвали нашу?

– Вы не говорили.

С чего вдруг стал заботливым? Вместо Эскулапа выступает в роли Харона – транспорт предложил. Была в советские времена шутка «Слово моё – хочу дам, хочу обратно возьму». Дописали бы на табличке кабинета к его чинам, чтобы люди знали заранее. Только для нас это не шутка, а вопрос жизни.

Лечащий врач избегает встретиться глазами. Соседки жалеют нас, охают. Старшая сестра предупреждает: «Мороз и метель, одевайтесь теплее». Провожает по коридору. Из палат выходят пожелать удачи. Приоткрытая дверь в ординаторскую. Оттуда вдогонку несётся музыка и безысходный голос Магомаева: «Брошено в пургу сердце на снегу».

Дорога неблизкая. В перевозке стою, не отпускаю руку. Мы вместе – единственное обещание, которое я выполняю. Ира пытается что – то сказать, громко не получается, просит нагнуться: «Профессор нас бросил…». В глазах слёзы. Это не от боли. Когда сильно болело, глаза у неё были сухие, и был молчаливый диалог – понимаем друг друга двадцать пять лет. На мой немой вопрос, она с задержками, через эту боль, тогда ответила: «Слёзы капают внутрь… вот чему я научилась».

То, что обещали, на что мы надеялись, во что верили, как в единственную возможность спасения, – рухнуло. Всё.

Что такое отчаяние – это когда нет слов, и цена ему – жизнь.

Говорить не могу. По щекам потекли слёзы.

Ирочка, любимая моя, она говорит: «Нас бросил» – хочет снять с меня ответственность за случившееся. Чтобы я не винил себя.

Отворачиваюсь, якобы поправить одеяло. Наклоняюсь, рукавом вытираю лицо. Нельзя, чтобы Ирочка видела мои слёзы … от неё разве спрячешь?

Зима, давно голодные волки бегут лесом. Замыкает стаю волчица, она тащит раненого волчонка. Глубокий снег, волки скрываются из виду. Волчица останавливается, даёт себе передохнуть и продолжает тащить. Доволакивает до поляны и видит стаю, остановленную вожаком. Её ждут, чтобы двинуться дальше вместе с волчонком.

Это волки.

Клиника травматологии и ортопедии при Университете имени Мечникова. Нас ждали. Лифт, третий этаж, последний. В Петрова было просторно, здесь – небольшая комната, пять кроватей стоят впритык, все заняты, не повернуться. Когда приходят врачи, то приходится выходить – места нет. Как мне остаться?

Начинаю поход по инстанциям: лечащий врач, хирург Усиков. Весёлый парень, операций много, по нашему профилю мало. Завотделением Фадеев строже, выше ростом, оба кандидаты медицинских наук. Когда стоят рядом, видно, что один дополняет другого, вместе и оперируют. Жду его у кабинета, холл просторный, два диванчика. По длине в самый раз, чтобы удобно лечь. Не зря сильно продавлены. Мимо проковылял на костылях мужчина: «Сейчас придёт. Закончил обследование».

Мы единственные, кто приехали несамостоятельно. Учли тяжёлое Ирочкино состояние, организовали многоходовой переезд между палатами, освободили нам трёхместную. Помогал им переставлять койки. Первое наше «Спасибо». Счастье, если бы так сильно не болело. Столько натерпелись и морально, и физически. Неизвестно, что страшнее. Что ждёт завтра? Дали место, где просто спокойно. И уже маленькая радость. У меня…

На подоконнике сразу появляются цветы, недалеко от клиники ларёк – знают, где они нужны. За окном дерево, опять рядом. Иду проверить, не дует ли, на самом деле – смотреть, есть ли листья – нет. Что это может означать? Художник готов.

Новые анализы, врачи качают головой. Мы-то своё сделаем с позвоночником, но как быть с вашим варикозом и тромбозом? Четыре дня исследовали, кололи, делали капельницы, готовили к операции. Спать почти не получается, болит. Помогают уколы и мои растирания, но ненадолго.

Симпатичный врач по сосудам, Курчева, вдвоём с ней утром прикатили аппарат УЗИ в палату, долго смотрела. Вышла в коридор, прихватываю за рукав. – Что? – Подождите. Идёт к оперирующим врачам, они тоже ждут в сторонке. Слушаю разговор. «Ситуация плохая. Кто до этого довёл?.. Что будем делать мы?» Стою напротив неё, сложил руки, киваю с выражением благодарности и … последней надежды. Молю: ну, пожалуйста, ну возьмитесь, ну сделайте хоть что-нибудь.

Минуты ужасного молчания. Что скажет? Сердце сейчас выскочит, впервые в жизни начинают дрожать пальцы. Убрал руки за спину. Все смотрят на неё. Наконец решается – будем делать. Подхожу, пытаюсь выразить признательность. Боюсь дотронуться рукой – дрожит. «Подождите, пока не за что». Бегом в палату. Улыбка надевается сама: «Всё, сказали, что сделают». Целую. Смягчилось выражение глаз.

Ночь. Кажется, не уснула. Осторожно встаю.

– Зачем встал?

– Показалось, что не спишь.

Сажусь на краешек, кровати, они узкие – место экономят.

– Завтра …сегодня уже, консилиум.

– Ну и что? Операция назначена.

– В Петрова тоже назначили…

– Там консилиум с пришлыми, – а с чего я это взял, что завтра будет не также?.. Господи, помоги… нам некуда больше идти!

– Никому не верю.

– Позвонить Фадееву? Он сказал, что можно и ночью.

Набираю номер. Ира останавливает:

– Знаю, что он скажет.

– Когда лежал, боялся спрашивать, чтобы не разбудить, вспомнил детское. «Ночь, две старушки в комнате. Одна окликает: „Маша, ты спишь?“ Тишина. Она громче: „Маша“. Тишина. Кричит: „Маша, ты спишь?“ Маша вскакивает: „А, что? Что случилось? – Ничего, я хотела узнать, спишь ли ты. Значит спишь. Вот и хорошо“».

Поговорили, немного успокоилась. Если отвлекают детские воспоминания, значит, не всё потеряно. Или именно потому и отвлекают, что детские? Задремала, ей недавно вкололи анальгетик. Без них было бы совсем худо. Боюсь не то что встать, – пошевелиться, вдруг разбужу.