Волжский рубеж - Дмитрий Агалаков

Вместо этого Николай Первый писал фавориту: «Бросить же Севастополь было бы постыдно и помышлять! Это значило бы забыть долг, забыть стыд и не быть Русскими, потому этого и быть не может, и Я не допускаю сего даже и в мыслях. Пасть с честью, но не сдавать и не бросать!..»

Крымская неудача тяжело подействовала на далеко уже немолодого Николая Первого. Его хваленое здоровье – когда-то знаменитого дамского угодника и любителя увеселений, а ныне грозного повелителя, свято верившего в несокрушимость своего государства, – пошатнулось. Теперь он не шутил, стал нелюдим и все больше молчал. В одной из французских газет вышла издевательская карикатура на русского царя. Ее долго прятали от императора, а когда она все же попала ему в руки от кого-то из чрезмерно «сочувствующих» придворных, Николай на трое суток заперся в своих покоях в Гатчине, не выходил и не подавал признаков жизни. На той карикатуре были нарисованы два солдата – француз и англичанин: штыками они провожали прочь из Крыма общипанного и тщедушного двухголового орла с гусиной шеей и в императорской короне, жалко съехавшей набок. Это был болезненный плевок, позорное клеймо, незаживающая рана на всю оставшуюся жизнь, которой Николай Первый вдруг перестал дорожить. Ему казалось, еще недавно он руководил всей Европой, куда хотел, туда и посылал русские войска, управлял народами, останавливал революции и подавлял восстания, миловал и казнил по собственному усмотрению! И вдруг этот праздник демонстрации его силы и воли закончился. Закончился разом! Точно на свечу кто-то дунул. Он оказался побежденным.

И где?! – в Крыму! На своей территории!

Обидно, позорно, страшно…

Но со временем к Николаю приходило иное озарение. Его победили не французские и английские штыки. Победили его придворные льстецы, неистребимое казнокрадство и поголовное взяточничество в армии и в министерствах, никудышные винтовки и отсталые в военном смысле корабли, малоспособные и завистливые военачальники, пускающие пыль в глаза и трясущиеся за свои хорошо оплачиваемые кресла, а вовсе не за Отечество, как бы ему, императору, того ни хотелось! А главное, его победило самообольщение: он вовсе не был так велик, как представлял себе сам, как внушил себе когда-то, вдруг, по стечению немыслимых обстоятельств, оказавшись на троне величайшей в мире империи! Он просто благополучно ехал на горбу ее былого величия, представляя себя едва ли не Петром Первым! И вдруг, в одночасье, ему открыли глаза и показали место! И рад бы он был наказать наглецов, да не оставалось на то ни сил, ни его императорской воли!..

И теперь петербуржцы, проходившие частенько по Дворцовой набережной, наблюдали за таинственным высоким человеком в длинной шинели, хмуро бродившим вдоль Невы. В армейской фуражке, сгорбленный, сцепив руки за спиной, он немного напоминал арестанта, которого, еще минуту, – и посадят в карету с решеткой и повезут далече! К примеру, в Сибирь, где еще доживали стариками последние декабристы… «Кто этот человек?» – спрашивал несведущий прохожий. И как тут не спросить? Перед долговязым человеком и за ним, стараясь быть незаметными, на расстоянии следовали офицеры. Точно прогуливались! Но нет же – следили! И уже сведущий прохожий тихонько замечал: «Как, вы не знаете?! Это же наш государь-император Николай Павлович Романов! Да-с! – с особым пониманием дела кивал осведомленный прохожий. – Последнее время он тут частенько гуляет! Вот так тенью и ходит! Часами напролет! – И сбавлял голос до шепота. – Одно слово – призрак!..»

Но самое худшее только еще открывалось перед втянутыми в войну народами Европы. И особенно страшным было будущее России в этой войне. Эпицентром трагедии становился Севастополь. После Инкермана армия все еще была сильна, англичане и французы сильно потрепаны, и Николай Первый требовал от Меншикова конкретных действий, но тот по-прежнему медлил. В конце января в Евпаторию прибыл корпус Омер-паши численностью более двадцати тысяч человек. «Если он двинется к Перекопу, то заблокирует вход и выход русским войскам, если к Севастополю – то городу придется еще тяжелее», – решали командиры. Генерал Степан Александрович Хрулев попытался выбить турецкого полководца из Евпатории. Но с большими потерями отступил. Только после этого поражения, увидев наконец все бесславие и бесталанность своего любимца, Николай отстранил Меншикова от должности главнокомандующего и назначил Петра Дмитриевич Горчакова.

Тем временем новые части англичан и французов прибывали в Крым. Союзников уже было 120 000 – больше, чем русских! Это известие, сулившее страшные испытания и смерти тысячам русских людей, все сильнее подкашивало здоровье императора Николая. В Крым прибыл французский инженер Ниэль и тотчас же, оценив обстановку, направил все осадные работы против Малахова кургана. Русские же возвели против работавших французов три сильных редута – Селенгинский, Волынский и Камчатский.

В эти самые дни, 18 февраля 1855 года, умер Николай Первый. Официальная версия: пневмония. Уже болея гриппом, он принимал парад в легком мундире. Но поговаривали, что царь принял яд. По крайней мере, вскрытие и бальзамирование он запретил. Конечно, вряд ли мог православный царь, верующий в Бога и бессмертие души, покончить жизнь самоубийством. Но было ясно, что горе и позор, рвавшие ему сердце, лишавшие воли к жизни, сделали в конце концов свое роковое дело. Николай Романов уходил с тяжелейшим грузом на душе, зная, скольких соотечественников, так бездарно и глупо поддавшись собственной гордыне, он погубил. И самое страшное, он знал, что жертвы будут только множиться, даже когда его самого уже не будет на белом свете!

И если он так думал в последние минуты жизни, то был абсолютно прав…

Седьмого марта русские войска в Севастополе понесли горькую утрату – был убит контр-адмирал Владимир Иванович Истомин, второй севастопольский полководец после Нахимова. Ему оторвало ядром голову. А 28 марта началась вторая бомбардировка Севастополя англо-французскими войсками, куда более зверская, чем первая. Она унесла жизни шести тысяч защитников города-крепости и ее жителей, большинство которых давно перешли обитать в подвалы своих полуразрушенных домов.

А союзные войска все прибывали в Крым. К Франции и Англии присоединилась Сардиния, выставив пятнадцать тысяч бойцов. Теперь сборная армия союзников насчитывала 170 000 человек. К тому же Наполеон Третий сменил главнокомандующего – робкого Канробера на отважного и бескомпромиссного Жан-Жака Пелисье, по натуре похожего на лучших из генералов его дядюшки Бонапарта. Пелисье сразу поставил для себя первоочередную задачу – оборвать все коммуникации Севастополя и овладеть тремя редутами – Селенгинским, Волынским и Камчатским. Его отряды пошли через весь Крым к Перекопу, блокируя дороги, а после третьей страшной бомбардировки Севастополя 22 мая три редута были захвачены французами. Потери были огромны с обеих сторон. Одни отважно защищались, другие не менее отважно рвались вперед. Теперь подступы к Малахову кургану были открыты.

Восемнадцатого июня штурм Малахова кургана был героически отбит русским гарнизоном. Но душевная горечь главнокомандующего, князя Горчакова, была велика: он перестал верить в то, что Севастополь выстоит. Еще 8 июня был ранен генерал Эдуард Иванович Тотлебен и уже больным издалека руководил фортификационными работами. А 28 июня снайперской штуцерной пулей был убит на бастионе Павел Степанович Нахимов. По иронии судьбы в этот же день в английском лагере умер от халеры лорд Фицрой Сомерсет Раглан, избавив себя от заботы оправдываться перед Парламентом за неудачу при Балаклаве. С каждым днем Севастополь лишался своих героев – всех рангов и званий. Они уходили и поодиночке и сразу сотнями и тысячами. 4 августа Горчаков дал союзникам сражение на Черной речке, но оно было проиграно, и с большими потерями русские отошли на свои позиции. В этой битве участвовал Лев Николаевич Толстой, после чего написал свое единственное в жизни стихотворение, полное горечи и злой иронии: