Земля обетованная - Татьяна Николаевна Зубачева
Шрифт:
Интервал:
Эркин рассмеялся.
– Ну, этого нет. А зачем? Тебе учиться запрещали? – и, не дожидаясь ответа, уверенный в нём, продолжил, всё чаще пересыпая речь английскими словами: – А за то, что на книгу посмотрел, не били? А за песню не пороли? Ну так…
– За какую песню? – глухо спросил Герман.
– А за любую, – отмахнулся Эркин. – Если без хозяйского приказа… – и замолчал, оборвав себя.
– А по приказу песня не та, – кивнул, соглашаясь, Герман. – Только песня-то чем мешала?
Эркин пожал плечами, заставляя себя успокоиться. Он сам не ждал, что это, потаённое, так вырвется наружу.
– Ну… ну, так мы и воевали за это, – как-то неуверенно, словно спрашивая, сказал Михаил.
Эркин удивлённо посмотрел на него и переспросил:
– За что за это?
– Ну, чтоб всего такого не было.
– А, – Эркин на мгновение сдвинул брови, соображая. – Чтоб не было, значит… значит, против, так?
– Угу, – кивнул Герман. – За, чтоб было, а против, чтоб не было. Ты, Мишка, в словах не путайся, по черепушке мне заехало, так мне и можно, а тебе ни фига. Понял?
Он говорил шутливо, явно сбивая назревавший накал.
– Отстань, – отгрызнулся Михаил. – За что, из-за чего… Словоблудие одно. Вот за что? За что я без ноги, а ты с мозгами набекрень остался? Что ты с войны этой грёбаной, ладно, мать, её и не так обозвать надо, что мы с неё получили? Ордена с медалями? Пенсию грошовую и за пивом, если с орденами придёшь, без очереди…
Он говорил тихо, но с нарастающей яростью, и Мать уже подалась вперёд, чтобы остановить его, но её опередил Эркин.
– Стоп! – тоже тихо, но внушительно сказал он. – За что ты воевал, я не знаю, а вот против чего, я тебе сейчас объясню. А то я год скоро здесь и понял. Ни хрена вы про рабство не знаете. Хоть и воевали… ладно. Вот раб… откуда рабы берутся, знаешь?
– А как все, – попытался пошутить Герман. – Или их по-другому рожают?
– Рожают, рабыни, может, и обычно, а зачинают, – он быстро покосился на застывшее лицо Матери и сказал иначе, чем рвалось наружу. – Зачинают по приказу. По хозяйскому приказу. От кого он прикажет. И до года младенец при ней, пока грудью кормит. А потом ребёнка отбирают, клеймят, – он сдвинул рукав рубашки, показывая номер, – и продают.
– Почему?
– А затем. Чтоб ни матери… никого у раба чтоб не было, только хозяин и слово его.
– И… и ты…? – невнятно спросил Михаил.
Но Эркин понял и зло, оскалом, усмехнулся.
– Номер видишь? Так я питомничный, – он давно уже говорил по-английски, не заботясь о том, насколько его понимают, но видимо понимали, потому что слушали, уже не перебивая и не переспрашивая.
– А в питомнике сразу отбирают. Я мать свою не видел, ни разу, понятно? Может, она ещё рожала, до меня, после меня, так я этого не знаю, и узнать мне об этом негде и не у кого. Пожгли питомники перед самой капитуляцией, вместе со всеми, кто там был, и с документами. Нет ничего, будто и не было. А об отце и речи нет. Ни один раб отца своего в жизни не видел. И вся жизнь по хозяйскому слову. Делай что велено, ешь что кинули, носи что бросили. Ни жены, ни детей, ни друзей, ничего тебе не положено. И благодари за всё, руки и сапоги хозяйские целуй, на коленях ползай. А состаришься или заболеешь, так на Пустырь отвезут. Место такое. За забором. Бросят там голого, ни воды, ни еды, и лежи, смерти жди. Хорошо, если зимой, замёрзнешь быстро, такая смерть тихая, говорят. А летом долго умирали. А помрёшь, в Овраг свалят и извёсткой присыплют. Видел Овраги?
– Я видел, – сказал по-русски Герман. – Мишаню раньше ранило. А меня уже в самом конце зацепило. Страшные вещи рассказываешь.
– Это ещё не весь страх, – ответил тоже уже по-русски Эркин. – Так, краешек самый. Так если бы… если бы вы Империю к ногтю не взяли, мне бы ещё той зимой – и снова по-английски, потому что сказать это по-русски он не мог: – либо на Пустырь, либо прямо в Овраг, – и, успокаиваясь, закончил по-русски: – Вот против чего ты воевал. И что этого нет больше и не будет, вот это вы сделали, – он тряхнул головой, отбрасывая упавшую на лоб прядь, откинулся назад, так как до этого сидел, подавшись вперёд и навалившись грудью на стол, посмотрел в окно и спросил по-русски: – Подъезжаем?
– Да, – тоже посмотрел в окно Михаил. – Лугино. Десять минут стоим.
– Одевайся, Мишаня, – встал Герман. – Пройдёмся, – и посмотрел на Эркина. – Ты как?
– Пройдусь, – кивнул Эркин.
Переодеваться он не стал, надев полушубок прямо поверх спортивного костюма. Герман и Михаил надели шинели. Мать выходить отказалась, и они пошли втроём.
Сыпал мелкий снег, но сразу таял, и перрон был усеян мелкими обширными лужами. Желающих прогуляться в такую погоду нашлось немного, даже разносчики прятались под вокзальным навесом. Но Эркин с наслаждением вдохнул холодный, ещё не режущий горло воздух и улыбнулся. Герман посмотрел на него хмыкнул:
– Хорошо?
– Хорошо! – искренне ответил Эркин.
Он не жалел о вспышке. Да и… надоели ему эти разговоры, что, дескать, воевали ни за что. Что свободу ему и остальным выжившим дали – спасибо, конечно, но он и своего вот так нахлебался, а рабу выжить, да ещё не сподличать, это, как он понимал, не легче, а то и потруднее было. У него своя война шла.
Пройдясь вдоль поезда, они вернулись к себе. Вагон показался даже жарким и душным.
– Ну, как там? – встретила их Мать.
– Сыплет и тает, – ответил Герман, снимая шинель. – Молодец, что не пошла.
– А это чего? – спросил Михаил, заметив на столе свёрток в промасленной бумаге.
– В обед увидишь, – строго ответила Мать.
Михаил так обиженно надул губы, пролезая к окну, что Эркин, сразу вспомнив Андрея, улыбнулся. Рассмеялся и Герман.
Пока усаживались, поезд тронулся. Замелькали дома, голые деревья, бурые, чуть присыпанные снегом поля, редкий, просвечивающий лес.
– У нас, в Печере, леса-а, – вздохнул Герман, – не сравнить. Это ж разве лес, – продолжил он, заметив заинтересованный взгляд Эркина. – Щётка зубная старая.
– А в Алабаме тогда что? – спросил Эркин, уже догадываясь об ответе, но, чтобы поддержать разговор.
– Прутики натыканы, – охотно ответил Герман. – Промеж стволов на грузовике проехать можно.
Михаил рассмеялся.
– Да ну тебя, Герка, повихнутый ты на лесе.
Улыбнулся и Эркин, вспомнив виденное на выпасе и перегоне. Да, в Загорье лес куда гуще. Интересно, а почему так? Ведь в Алабаме теплее, там
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!