Изобилие - Роман Сенчин

Я видел мокрые сны, меня перестала интересовать учеба, я не ездил больше на Невский, на концерты в рок-клуб, а следил за ней, искал с ней встречи, бродил по коридорам в общежитии, надеясь, что вот сейчас она выйдет из какой-нибудь комнаты, пройдет мимо меня – и секунду я буду к ней близко-близко.

Господи, как сказочно-тяжело мне тогда было!

В таком состоянии я жил больше месяца. Это кончилось двадцать четвертого октября. День этот я навсегда запомнил, его я обвел в календаре черным. (Но, наверное, черным зря.)

Я сидел на скамейке около общежития, курил. День был теплый, почти жаркий, дождь не донимал город уже дня четыре, воздух стал сухим и глубоким. Я не знал, чем заняться, деньги кончились, оставалось болтаться возле общаги, скучать, ожидать завтрака, потом обеда, потом ужина. И, как всегда, я надеялся увидеть ее, свою сказочную девушку, и, как всегда, в душе готов был признаться в любви, схватить руку, целовать. Казалось, появись она – и я сделаю это. А там – что будет, то будет.

Ко мне подошел Камель Мухтаров, рослый парень со второго курса, он приехал из Кушки после восьмого класса, но не походил на шестнадцатилетнего. Развитой, крепкий – на вид совсем взрослый парнище. У нас были неплохие отношения, хотя пэтэушники не любили тех, кто приехал учиться по окончании средней школы на десять месяцев, на так называемые курсы ТУ (трудовое училище). Камель угощал меня насваем, я иногда давал ему мелочь на пиво или метро.

Он подсел ко мне, предложил:

– На́сику хочешь?

– Конечно, – кивнул я. – Скучно что-то совсем…

– М-да.

Камель достал спичечный коробок, в котором лежали темно-зеленые, похожие на маленькие речные камушки комочки наса. Я выудил парочку, положил под язык, Камель сделал то же. В нашем училище было человек десять туркменов, почему-то все из Кушки; они употребляли насвай как сигареты и называли это курением, но на меня он действовал примерно как слабый гашиш. Через пару минут под языком приятно зажгло, тепло поползло по всему рту, постепенно стало наполнять мозг. Мысли сделались вялыми и лишними, я развалился на скамейке, прикрыл глаза и подставил лицо солнцу, наблюдая за мечущимися под веками красно-золотистыми блестками.

– Слушай, Сэн, у меня к тебе предложение есть, – слишком вежливо, необычным для себя тоном заговорил Камель. – Ты, я заметил, к Оксанке не прочь подкатить…

– К какой Оксанке? – Я не понял сразу.

Камель выплюнул размякший, превратившийся в зеленоватые слюни насвай. Я тоже выплюнул, посмотрел на Камеля.

– Ну, к этой, с мозаичного… Видно же, Сэн…

Сейчас предупредит, чтобы я не смел клеиться к ней. К Оксане. Ее Оксана зовут.

– Я хочу тебе предложить одно дельце. Если не хочешь, то ладно, но никому… Понял?

– Да. А что такое?

– В общем… Мы хотим… гм… раскрутить ее. – Камель пристально посмотрел на меня, перевел взгляд на окна общежития. Окна весело сверкали в вечерних лучах солнца. – Дерзкая слишком… Рожу даже от Ленура воротит. Надо ей засандалить. Ну как ты?

– Что? – Я до сих пор не понимал.

– Она обычно на выходные сваливает куда-то, – осторожно стал объяснять Камель; он очень хорошо говорил по-русски. – К родственникам, наверное. Должна сегодня вернуться перед отбоем… Мы решили ее на пустыре перехватить. Без прибамбасов: просто надо немного опустить жабу… В-вот. Ты согласен?

Я сидел, согнувшись, глядя на замусоренный окурками песок под ногами. Конечно, теперь-то я понял, что он предлагает. Я пытался очнуться от наса, который продолжал обволакивать сознание теплым, приятным туманом. Сплюнул, прокашлялся. Вообще-то следовало бы врезать Камелю по морде, возмутиться, но я понимал, что это означает для меня конец. Отгасят этим же вечером, измочалят в слякоть; уже видел, как они отделали одного армяна, а потом тот исчез, говорят, что уехал, и половину вещей в комнате бросил. А если отказаться мирно и тихо? Все равно, значит, стать их врагом, и, если Камеля с дружками спалят, я окажусь виноватым, окажусь стукачом.

Оксана, Оксана, я узнал твое имя, но при каких обстоятельствах! Какую цену я должен заплатить за это! Моя мечта, моя светлая богиня, моя единственная… Ее хотят втоптать в грязь, раздавить, уничтожить. Ее разорвут через три-четыре часа. И как быть мне? Куда деться? Что выбрать?

– У? Сэн?.. – тормошил Камель. – Да ты не шугайся, ничего такого! Спусканем по разу, чтоб поняла. Вообще, говорю, охренела прошмандовка. Королевна нашлась…

В такие минуты происходящее представляется страшным сном, пытаешься выдернуть себя в реальность, очнуться; просыпаешься, но – попадаешь сюда же и понимаешь: кошмар не во сне, это все наяву.

– В прошлом году мы так двух уже отмахали. И ничего, даже из путяги они не свалили и живут здесь же – все ништяк. Как хочешь, вообще-то просто вижу, ты на нее запал, а тут как раз… Решил как корешу предложить.

Корешу… Конечно, конечно я понял, они хотят иметь меня на черный случай. Если что – все упадет на меня, ведь не один Камель заметил мое отношение к девушке, мое желание. Среди подозреваемых я буду первым.

– Ну, давай решай, не нудись…

Я ясно представил ее, намного яснее и четче, чем когда мечтал, мысленно и в то же время почти ощутимо соединялся с ней, закрывшись в комнате или в кабинке душа. И на мгновение, но сильно и глубоко пыхнула уверенность, что это сама судьба помогает мне реально с ней соединиться. Но как? Совсем иначе, чем я мечтал. Страшно, грязно, непоэтично. Как быть? Отказаться, спрятаться или предупредить – или вместе с Камелем поджидать ее на пустыре?

– Э-э, ну чего?

И темная, но более близкая сила заставила меня ответить:

– Я согласен.

Камель хлопнул меня по плечу:

– Ништяк. Перекурим тогда?

– А сколько вас?

– Трое, ты четвертый. Держи. – Он протянул мне коробок с насваем.

Камель не отпускал меня, сообщников я еще не видел, и Камель не спешил с ними встретиться. Мы вместе сходили в столовую поужинать, потом долго курили возле общежития.

Часов около восьми пришли в комнату Камеля, где жили еще двое парней из Кушки. «Вот и сообщники», – решил я, но сообщником из них оказался только Муртаз, коренастый, молчаливый парень с угреватым лицом. А другим, главным, был тридцатисемилетний воспитатель четвертого этажа татарин Ленур. Он с первых же дней моей жизни в общаге взял меня под неявную опеку, пару раз впрягался, когда пэтэушники наезжали, пытаясь стрясти денег. Но сам он был мне неприятен, что-то хитрое, нехорошее таилось в нем и, казалось, грозило… Вот теперь пришел час, и Ленур потребует отплатить.

Я старался ни о чем не думать, ничего не вспоминать; в голове стучало: «Конец… конец…» Но было уже не страшно, как будто лопнула, оборвалась пружина внутри и приоткрылась запретная дверь. И я готов был распахнуть ее настежь, войти.