Смятение - Элизабет Говард

– Не сегодня, старичок. Я собираюсь сейчас поужинать.

– Вели ей пожелать мне спокойной ночи. Прикажи ей.

Когда он выходил из комнаты, Джейми окликнул:

– Дядя Эдвард! Если я ее застрелю, мне голову отрубят?

– Я бы сказал, вполне-вполне возможно.

* * *

– Боже правый!

– Он не тебя имел в виду, разумеется, а Сьюзен.

– Это мне известно. Он страшно ревнует, бедный барашек.

– Но он же ничего ужасного с ней не сотворит, а?

– Может, и попробует, – спокойно сказала она. – Ты бы постарался и представил, каково ему живется. Вот хотя бы один пример, – голос ее млел от разумности, – положим, однажды ты вдруг везешь меня обратно в Хоум-Плейс и говоришь Вилли, что, хотя, разумеется, любишь ее, отныне я буду жить с вами обоими. Что, по-твоему, она почувствует?

– Не доводи до абсурда. Естественно, ей это не понравится.

– Это уж точно мягко сказано. Она станет дьявольски ревновать. Знаю, я бы стала.

Последовало короткое молчание, и она заметила, что глаза у него похолодели, как голубые мраморные шарики.

– Боюсь, на самом деле я не вижу параллели, – выговорил он наконец.

– Я только хотела сказать, что именно такое чувство Джейми питает к Сьюзен. Я принесу рагу.

Это вовсе не все, что она хотела сказать, подумал он. Это лишь насколько ей смелости хватило близко к правде о том, что она чувствует. Он понимал: надо брать быка за рога. Только, как однажды выразился старина Руп, когда возьмешься, помни о том, что все равно дело придется иметь со всем остальным быком.

* * *

– А ну, давай! С Новым годом, малышка!

– С Новым годом. – С минуту она не понимала, где она, но уже приучилась быть в таких случаях тише воды ниже травы, зная, что рано или поздно она все ж разберется.

– Е! Скажи, во ночка нам досталась! Ты – как?

Она постаралась сесть, и в голове стало бухать, как в какой-нибудь громоздкой машине. Она опять откинулась на подушку и закрыла глаза, чтоб комната перестала ходуном ходить.

– Бедняжечка! Теперь так, ты просто полежи тут, а дядя Эрл что-нибудь тебе состряпает.

Вот оно что! Это его она на прошлой неделе в «Асторе» встретила, когда с Джо Бронстайном поцапалась, потому что она хотела домой идти, а он не хотел. Эрл тогда подошел к их столику и как-то – как по волшебству – все уладил. Глазом не успела моргнуть, как оказалась в такси и – дома, у себя в квартире, куда он проводил ее до двери, убедился, что она вошла, а потом оставил с миром. На следующее утро доставили большой букет красных роз с его карточкой, на которой значилось: «Полковник Эрл К. Блэк», – и запиской с его телефонным номером и словами о том, как ему хотелось бы снова с ней увидеться. Джо она была уже сыта по горло, его, так же как и всех остальных, было насквозь видно в постели, а вне ее – зануднее многих. Так что сейчас она в квартире этого майора, надо полагать, только не помнила ничуть, как она в ней оказалась. Неважно. Если лежать совершенно неподвижно и глаза держать закрытыми, грохочущее буханье в голове и впрямь вроде убывает…

– …ну-ка, давай, Анджи, радость моя, присядь-ка…

– Что это?

Он протягивал ей стакан с какой-то коричневато-красной жидкостью.

– Честно, не могу. Мутит, просто жуть.

– Знаю, голубушка, но от этого тебе легче станет. Доверься Эрлу. – Он обвил ее рукой за плечи, приподнял ее и поднес стакан ко рту. Хуже же не будет, подумала она и послушно проглотила наперченную склизкую смесь, хотя и ощутила позыв к рвоте.

– Вот и умница, – произнес он. Поставил стакан и прикрыл ей плечи (они были голые, сообразила она) верхом своей полосатой пижамы.

– Ты просто посиди немного, а потом будешь чувствовать себя прекрасно. Горячий душ – и будешь чувствовать еще лучше.

– У вас, случаем, нет зубной щетки? Мне б зубы почистить.

– Найду. Хочешь в туалет сходить до того, как я душ приму?

Она хотела. Вылезла из постели и пошла, шатаясь, по комнате, запахивая на себе пижаму, – та ей почти до колен доставала.

Когда она вернулась и благодарно забралась обратно в постель, на нем были одни спортивные трусы. Она следила взглядом, как он прошел в небольшую бежевую спальню, стал выбирать полотенца. Был он мужчина, что называется, грудь колесом, в плечах косая сажень, вся грудь поросла буйными кучеряшками, похожими на поседевшую щетку. У него был широкий низкий лоб, с которого такие же курчавые, но густые волосы собирались во внушительную шапку. Брови у него росли воинственными маленькими колючками, мускулистые, отстоявшие от торса руки были волосаты, как и ноги. Должно быть, он довольно пожилой, прикинула она, лет сорок, не меньше. Она соображала, занимался ли он с ней любовью (она все еще это так называла), но спросить не решалась. Удивительно, но ей стало лучше. На другой стороне комнаты ее вчерашнее платье было аккуратно перекинуто через спинку обитого парчой стула.

Сказав, что время принимать душ, он препроводил ее в небольшую ванную – и даже душ ей включил.

– Тут на двери халат висит, – уведомил, – можешь его надеть.

Выглядела она жутко. Зеркало ванной со своей бессердечной лампочкой сверху (окна в ванной не было) являло бледное лицо с темными кольцами смазанной туши для ресниц вокруг глаз и потеками всякой иной косметики, стекавшими у нее по шее. Ее обычно гладкие и блестящие волосы в зеркале виделись тусклыми и темными, словно бы ее всю ночь пот пробирал, брови общипаны так, что нужен карандаш, чтобы вновь отчертить эти два тенистых полумесяца. Рядом с душем, на вешалке для полотенец висело ее нижнее белье: чулки, пояс и трусики – все свежевыстиранное. О боже! Глаза наполнились слезами унижения: она ничего не помнила, кроме того, что они сидели в каком-то ночном клубе, для нее новом… все в темноте… за шатающимся крохотным столиком, на котором стояли бутылки и стаканы. «С Новым годом», – сказал он тогда, а она только помнит, как поднялось в ней чувство полного отчаяния, грозя снести даже ту улыбку, что у нее «на выход»; унимая ее, она залпом опрокинула выпивку. И все. После этого она не помнит ни шиша. Не помнит даже ощущения, что была пьяной, такого противного и такого знакомого, а ведь была, должно быть, пьяной – и очень, если так отключилась. Пора кончать, думала она, что-то другое попробовать, убежать, найти что-то другое – новую жизнь. Дальше так нельзя. Вот только темень всякого другого ужасала ее своей зияющей пастью: она могла чем угодно заняться – безо всякой разницы. Меж тем, так или иначе, но она должна еще часок выдержать, отмыться, выйти к нему, извиниться и поплестись домой, подальше от всего этого убожества. Сняв пижаму, она встала под душ, который хотя и едва не обжигал ее, но тем не менее успокаивал. В ее квартире горячая вода не всегда бывает: Кэрол, девушка, вдвоем с которой они ее снимают, похоже, единственная, кто успевает горячую ванну от гейзера принять. Пока обсыхала, думала про квартиру. Кэрол, если она там, еще спит: она работала в лондонском «Палладиуме»[24] и всегда спала до трех часов дня. Спальня Анджелы (меньшая из двух) выходила окном на кирпичную стену и крошечный дворик, где теснились переполненные ресторанные баки для мусора и отходов. Прошлым летом они воняли жутко. Это уже, кажется, четвертое место, где она жила: девушки, с кем снимала раньше, призывались на военную службу, выходили замуж, отыскивали работу где-нибудь вблизи Лондона, и почему-то так выходило, что все они оказывались основными съемщицами, ей дальнейшее проживание в одиночку было не потянуть, вот она и переезжала. Она по-прежнему работала на Би-би-си: шесть ночей через три, – так что, как ни крути, вся жизнь ее проходила с наступлением темноты. В квартире была крохотная кухонька, но она готовкой себя не утруждала: на работе ела в столовой, а в выходные ее по вечерам куда-нибудь водили. Зарплата уходила на одежду, косметику, парикмахерскую и такси. Пришествие американцев в Лондон означало, что всегда находился кто-то, кому хотелось вывезти ее куда-нибудь на вечерок. С ними ей было куда легче, чем с англичанами. Были они обычно одиноки, не докучали ей вопросами про семью, были щедры, одаривали чудесными чулками из нейлона, духами, сигаретами и выпивкой без счета, банками масла и тушенки (на которые она выменивала купоны на одежду на черном рынке), а раз даже присланным из Нью-Йорка великолепным отрезом зеленого шелка, из которого она сшила прелестное платье. Были они к тому же обычно женатыми или помолвленными с кем-то на родине, и, хотя никто по доброй воле о таких фактах не распространялся, она очень хорошо научилась выведывать их. Поначалу ее это как-то трогало, зато больше – ничуть. Солдаты находились за многие мили от дома, в который вполне могли и не вернуться никогда, были отрезаны ото всего знакомого и просто хотели хорошо провести время. Представления о том, как это устроить, у них разнились, но ненамного. У нее было такое чувство, будто и она тоже унеслась за много миль от дома или, скорее, что у нее его вообще нет. Френшем обратился в некий санаторий, и с тех пор, как мать влезла в ее дела с Брайаном, она в Сент-Джонс-Вуд не появлялась. Отец благополучно затаился в Вудстоке, Кристофер, единственный из родных, к кому у нее душа лежала, трудился в поте лица на каком-то лазаретном огороде в Суссексе, парень Лондон терпеть не мог, и она его почти не видела. Осенью она побывала на свадьбе у своей кузины, было восхитительно вновь оказаться со всеми Казалетами, просто получить признание как член этой семьи, посидеть в церкви рядом с родителями невесты, Кристофером, Норой и Джуди. Сидя там, ожидая, когда Луиза пойдет по проходу, опираясь на руку дяди Эдварда, она поняла, насколько отдалилась от этой семьи, как бы потрясены были бы все в ней, узнав, что за жизнь она ведет: спит все утро, возится с чем-то у себя в жуткой каморке, чулки чинит, гладит, ногти красит, днем моется и одевается, а вечер за вечером шатается с мужчинами, которых едва знает, по ресторанам, распивочным, ночным клубам, обнимается и тискается в такси, иногда привозит кого-то к себе (но не часто: стыдится свой каморки и не хочет, чтобы ее кто-то видел) – если ложится (все равно с кем) в постель, то предпочитает делать это «на их территории» или в безликости гостиничного номера.