Стален - Юрий Буйда

Я был счастлив, свободен, как удачливый вор или как человек, летящий в пропасть, и моему счастью ничто не мешало, даже стеклянные ботинки.

Во время вечерних прогулок нас сопровождал молодой мужчина в темной куртке и начищенных до блеска ботинках – они сверкали в свете фонарей, словно были отлиты из стекла. Я обратил на него внимание, когда, проходя мимо нас, он чуть придержал шаг и смерил меня взглядом. Лицо у него было приятное, но невыразительное. Мне показалось, что я его уже видел, и не раз, видел его и эти стеклянные ботинки, но не мог вспомнить, когда и где это было…

Фрина не обращала внимания на мужчину в стеклянных ботинках. Возможно, думал я, она знает о слежке и мирится с нею по каким-то причинам. Кто-то ведь обеспечивает ее вкусной едой, богатой одеждой, книгами, напитками, сигаретами, и непохоже, чтобы она за это платила. Что это за таинственные покровители? Кто они? Почему выбрали ее? За какие заслуги? Но спрашивать Фрину об этом я не решался.

Наступили холода, и Фрина «открыла салон», то есть теперь почти каждый вечер в ее доме устраивалось застолье для гостей. Фрукты, закуски, вино, коньяк, чай и разговоры. Хозяйка одевалась скромно, превращаясь из шаловливой девушки в шелковой юбочке в умудренную опытом женщину, внимательную и сдержанную, много повидавшую и знающую цену жизни.

Это была пестрая компания: известный экономист в костюме-тройке, с загадочным видом куривший сигару; дивной красоты пожилая монахиня с тонким румянцем на узком фарфоровом лице; циничный алкоголик из газеты «Советский цирк», бывший велоэквилибрист, переквалифицировавшийся в публициста; кладбищенский поп-самогонщик, умный и язвительный; старик со строгим лицом – диссидент, сидевший при Сталине, Хрущеве, Брежневе и Андропове; люди, тайно праздновавшие при советской власти кто 5 марта – смерть Сталина, кто – память святителей Хрисанфа и Дарьи, небесных покровителей дома Романовых…

Объединяло их одно – желание понравиться Фрине.

Они рассказывали о своей жизни, о встречах с известными персонами, о своих чувствах и мыслях, пытаясь заинтересовать собеседницу, которая могла бы помочь в написании книги да еще и пробить ее в издательстве или толстом журнале.

Застольные разговоры были, как говорят в театре, прогоном, репетицией, после которой Фрина решала, интересен ей собеседник в качестве будущего автора или нет. Хватало двух-трех часов застольных разговоров, чтобы понять: этот человек тянет на яркую, но короткую новеллу, этот – увы, на публицистическую статью, а вот из этого явно выйдет автор захватывающих мемуаров.

Низко над столом висел оранжевый абажур с бахромой, в чашках тонко позвякивали серебряные ложечки, в рюмках золотился коньяк, алел ликер, высокий широкоплечий мужчина – седой ежик, тщательно пробритые брыли, орлиный нос – склонялся под абажуром, подаваясь к Фрине, чтобы в третий раз произнести внушительным негромким голосом: «Свинья!»

Старик рассказывал о казематах Владивостокской крепости, где он, курсант военно-морского училища, ждал своего последнего часа: «Я был семьдесят вторым в расстрельном списке. Вечером пустили в расход семьдесят первого, а наутро нам вдруг объявили, что арестован враг народа Ежов, который сфабриковал все наши дела, и товарищ Берия всех нас освободил… и мы все – а оставалось нас в каземате сорок семь человек – обосрались от радости… обосрались в буквальном смысле… запах честного мужского говна до сих пор ассоциируется у меня со свободой…»

Весной тридцать девятого ему вручили офицерский кортик и направили в Севастополь.

– Когда я увидел это море, этих женщин в белых платьях на набережной, этих осликов в соломенных шляпах, я понял, что это – навсегда… – Адмирал пригубил коньяк, свел седые брови на переносье. – И вдруг эта свинья отдает Крым Украине! Конечно, в Союзе это не имело большого значения, но послевкусие было гадким…

Тридцать с лишним лет он служил на Черноморском флоте, воевал, стал лауреатом Государственной премии СССР «по закрытой тематике», но самым памятным событием в его жизни была встреча с Хрущевым.

Адмирал хорошо помнил вспыльчивого премьера, бумаги, которые тот швырнул в лицо военным, помнил растерянных мужчин в дорогих пальто, ползавших на карачках по пирсу и собиравших секретные документы, и прием в честь высокого гостя на флагманском корабле от имени командующего флотом…

– Я – чумазый воронежский слесаренок из нищей семьи мастеровых, вырос под паровозом, по комсомольской путевке попал на флот, где меня научили блюсти чистоту, говорить по-английски и пользоваться кувертом. Флотский офицер – это же кованый гвоздь бытия! А тут передо мной за столом – глава великой державы, который хряпает водку рюмка за рюмкой, хватает квашеную капусту щепотью, чавкает, рыгает и вытирает руки о скатерть! О скатерть! Свинья… Только свинья может отдать русский Крым Украине, как будто это щепоть квашенины!..

– Повесть, – оценила Фрина адмирала, когда тот ушел, – автобиографическая повесть небольшого объема. Детство, отрочество, юность, казематы, война, никаких глубин и высот… с такой статью он, наверное, был любимцем женщин… но вот уперся в Крым и ничего слышать не хочет…

– Первая любовь, – сказал я. – Из расстрельного списка да в рай земной…

– Крым, наверное, вообще – первая любовь России, но я-то думала о книге…

Тогда я был настоящим провинциалом, никогда не видевшим живьем ни диссидентов, ни монахинь, ни велоэквилибристов, и слушал этих людей разинув рот.

Я упивался размышлениями вслух немолодых экономистов, считавших, что в России незачем изобретать велосипед – достаточно скопировать и внедрить готовые западные модели, чтобы невидимая рука рынка привела нас к лучшей жизни. Западная модель развития была воспринята этими людьми как религиозное учение, тайное знание, позволяющее уничтожать любое знание противников.

У них был рецепт достижения всеобщего счастья – нужно было сделать население нищим, чтобы обесценить рабочую силу, и наши не очень хорошие товары получили бы конкурентоспособность благодаря дешевизне, сконцентрировать ресурсы в руках немногих, чтобы эти немногие могли конкурировать на международном рынке, уничтожить профсоюзы…

– А если начнутся дикие протесты, появятся радикалы?

– А что, у нас нет пулеметов?

Они шутили о новом Светлом граде на Капитолийском холме, иронически называли себя «лакеями небожителей», идеалистами, для которых ценности их общества находятся за пределами их общества, но всякий раз завершали эти шутки фразой: «Иного не дано».

Только что я был свободным человеком, как вдруг меня снова пытались лишить всякого выбора…

Я вспомнил о них через десять лет, когда моя подруга, оставшаяся в девяностых сиротой и прошедшая через ад, как-то сказала: «Понимаю, что такова природа истории, но страшно тяжело не знать, не иметь этого в непосредственном опыте, сознавать, что все, что тогда определило твою жизнь, произошло за тысячи километров от тебя, без твоего участия, согласия, одобрения, даже без понимания. Знать, какую цену ты заплатил, и не знать, за что, – страшнее этого, наверное, нет ничего в жизни…»