Стален - Юрий Буйда

Ту ночь мы провели в одной постели, но не занимались сексом и даже ни разу не поцеловались. Две бутылки коньяка, разговоры – все это лишило нас сил.

После того как я разделся и залез под одеяло, Фрина выключила свет, сунула руку в мою и затихла. Ее рука поворочалась в моей и замерла, словно зверек, удобно устроившийся в норке на ночлег.

Фрина лежала в нескольких сантиметрах от меня, и левым боком я чувствовал жар ее тела. От нее пахло какими-то духами, и этот слабый запах – от него пощипывало в носу и на глазах выступали слезы – обволакивал меня, проникая в кровь и заставляя сердце биться чаще. Ее рука иногда подрагивала в моей, как будто по ней пробегал ток, передававшийся мне и вызывавший у меня легкое головокружение. Волна за волной, волна за волной… последняя волна жара и дрожи накрыла меня с головой и утащила в глубину – содрогающегося, в слезах, опустошенного и свободного, наконец-то свободного…

Это было, наверное, самое чистое, самое глубокое и самое необычное эротическое переживание в моей жизни.

В полдень мы проснулись лицом друг к другу, по-прежнему держась за руки, и без слов занялись любовью, потом я помог Фрине допрыгать до туалета, а сам опохмелился рюмкой ледяной водки и взялся за приготовление завтрака.

Кофе мы пили в спальне.

Фрина сидела в кресле, устроив больную ногу на банкетке, и весело рассуждала об авторах куртуазных и рыцарских романов, которые о ведьмах и великанах знали больше, чем о китайцах и русских, пердели за столом и трахали немытых фрейлин на подстилке, кишащей вшами, а потом запросто сочиняли романы о чистоте и невинности всех этих Изольд и Николетт и о доблестных воинах, хранящих всю жизнь верность своим возлюбленным. В обоих случаях они ничуть не кривили душой и были совершенно естественны и искренни, веруя в мужчин и женщин, способных провести ночь в одной постели, не коснувшись друг друга только потому, что между ними лежал обнаженный меч…

– Тебе надо в больницу, – сказал я. – Или врача вызвать…

Она поставила чашку на поднос, промокнула губы салфеткой, откинулась на спинку кресла и с улыбкой поманила меня пальчиком.

В тот день мы не пошли в больницу и не вызывали врача на дом.

Пока у Фрины не поджила нога, мы не выходили на улицу, и за это время я успел вполне освоиться в ее квартире. Точнее, в обеих квартирах, занимавших весь второй этаж кривого дома.

Большая квартира состояла из прихожей, кухни, туалета, ванной, гостиной, двух гостевых комнат и того чулана – я называл его Карцером – с боттичеллиевской картой ада на кирпичной стене, куда меня в первый день отвела светлая всадница Алина. Эта квартира была обставлена скромно, хотя и не бедно.

В большой квартире, как в матрешке, помещалась другая – с маленькой гостиной, спальней, кабинетом, ванной и туалетом. Мебель тут была штучной, ручной работы, а стены украшали подлинники Бакста, Гончаровой, Дега. Бронзовые и серебряные пепельницы, настольные лампы, торшеры, вазы, ковры, китайские ширмы довершали образ богатого уютного гнездышка, в котором обитала Фрина.

Всаднице Алине разрешалось лишь трижды в неделю стирать пыль с мебели, мыть полы да проверять, не оскудели ли в баре запасы французского коньяка, шотландского виски и русской водки. Она же готовила еду и следила за тем, чтобы одежда Фрины была в идеальном порядке, а холодильник – полон.

Было непонятно, откуда берутся все эти деликатесы и напитки, если в московских магазинах было шаром покати, а Фрина служила рядовым редактором в издательстве. В магазине Алина покупала хлеб, молоко, соль, сахар да спички, остальное каким-то чудесным образом обнаруживалось на черной лестнице, куда можно было попасть из кухни.

Но больше всего меня поразил кабинет Фрины, где как-то утром мы уединились, чтобы обсудить мои литературные опыты.

Пока Фрина раскладывала машинописные страницы, сверяясь с записями в большом блокноте, я растерянно бродил вдоль книжных полок, приседал, залезал на стремянку, чтобы подержать в руках прижизненные издания Пушкина или Чехова, полистать Набокова или Газданова, о которых знал только понаслышке… Шестов, Ильин, Флоренский, машинописные экземпляры переводов Клайва Льюиса и Виктора Франкла, подшивки «Современных записок» и бердяевского «Пути»…

– Это добро от тебя никуда не денется, – раздался голос Фрины. – Давай-ка займемся делом.

После первой же нашей ночи я вытащил из рюкзака пухлую рукопись, и в перерывах между едой, сном и сексом Фрина ее внимательно прочла. Прошло больше недели, прежде чем она сказала, что готова изложить «кое-какие соображения».

Мы сели в кресла, стоявшие в углу вокруг маленького столика, на котором дымились чашки с чаем, Фрина закинула ногу на ногу, взъерошила пятерней волосы и начала:

– Прежде всего – никогда не отдавай издателям свои рукописи в красных папках. Красная папка – плохая примета…

От неожиданности я фыркнул.

Фрина погрозила пальцем.

– Теперь по сути, – продолжала она. – Первый и несомненный плюс твоей прозы в том, что ты пишешь чужой кровью, то есть не о себе – о других. Это становится такой редкостью… Ты – настоящий погорелец. Настоящий писатель – всегда погорелец, любящий каждую вещь, каждую трещинку в погибшем доме, а русский дом – всегда дом горящий, погибающий. Важно, что ты понимаешь: хорошая деталь – это не всегда хорошая литература, но вот хорошая литература – это всегда хорошая деталь. Но, на мой вкус, эту прозу неплохо бы обезжирить – многовато эпитетов, сравнений, метафор и прочей красоты. Описания часто избыточны. Вот тут… – Перевернула страницу, ткнула пальцем в текст. – Героиня говорит: «В этом доме старше меня только иконы». Одной этой фразы достаточно, чтобы не развивать тему женской старости, в которой ты все равно ничего пока не понимаешь. Ты пытаешься строить прозу по законам поэтического высказывания, так будь последователен. Йейтсу удалось одной фразой выразить всю суть сегодняшней жизни: «The best lack all conviction, while the worst are full of passionate intensity»… – Заметив мое смущение, перевела: – «У лучших нет никаких убеждений, а худшие полны страстной сосредоточенности». – Помолчала. – Эта твоя страсть к цитатам… цитаты, цитаты, тридцать тысяч одних цитат… цитаты – удел полузнаек… Иногда мне кажется, чтобы написать хорошую книгу, надо многого не знать и не понимать. Теперь о главном… – Отпила из чашки. – Правила приличия в литературе губительны, а жанровая чистота – фикция, но у тебя наблюдается явный избыток силы и явное же отсутствие дисциплины. Тебе нельзя доверяться хаосу – утонешь. Жизнь – поток, но автор должен быть твердью. – Она положила руку на рукопись. – Это не роман, Стален. Это два-три десятка новелл, скорее даже – замыслов, связанных между собой иногда искусно, но чаще искусственно. И еще… – Ухмыльнулась. – Знаешь, что такое guilty pleasure?

– Грязное удовольствие, – сказал я. – Или порочное.