Сигнальные пути - Мария Кондратова

Потом мы лежали, обнявшись, и я говорила, глядя в светлеющий потолок, остро чувствуя бесполезность каждого произносимого мною слова:

– Когда революции так буквально копируют, повторяют друг друга, начинаешь сомневаться, так ли уж они революционны. В Москве роняли Дзержинского, в Багдаде рушили памятники Саддаму. Теперь вот Ленин… А я росла на историях про «общество чистых тарелок», про чернильницу, сделанную из корки хлеба, – чтобы продолжать работать над книгой даже в тюрьме… И даже сейчас, когда все рухнуло и продолжает рушиться, мне кажется иногда, что уроки, вынесенные из этих наивных рассказов, – это, возможно, единственное, что до сих пор удерживает меня и многих других от зла. Потому что, сломав то, что было, лучшего не предложили. И я боюсь, что снова сломают и снова не предложат…

Виталик приподнялся на локте, погладил меня по выглянувшему из-под одеяла плечу и спросил:

– А кто такой Дзержинский?..

Я оставила моего мальчика отсыпаться в разворошенной постели, а сама побежала в институт. Сегодня наконец должен был прийти сантехник, починить протечку в кабинете, где мы вторую неделю загибались от холода. Самая короткая дорога шла через парк. Я давно не ходила здесь и теперь с грустью отмечала, что за зиму упало еще несколько тополей. Когда-то, чтобы посадить деревья, сюда выходили на субботники целыми цехами. Но то время прошло, тополя состарились и теперь валились по одному. Пришлось сделать крюк и зайти в исполком (бывший «исполком», конечно, – официально здание уже много лет называлось мэрией, но советский новояз въелся в память – не отдерешь). Один из моих одноклассников занимался теперь городским благоустройством. Я перехватила его в коридоре, где он мелкой руководящей трусцой бежал по красной ковровой дорожке из одного кабинета в другой. Глаза у него были красные, как с недосыпа или с похмелья.

– Надо что-то с парком делать! – пеняла я Кириллу. – Может, организуемся, когда снег сойдет? Я бы студентов подогнала помочь, но должна быть и городская инициатива, сухостой хотя бы спилить и вывезти. Не дай бог кому-нибудь на голову упадет… Цветочки посадим, как раньше.

Кирилл смотрел на меня, как на инопланетянку:

– Какой субботник, Аля? Какой парк? Ты вообще видишь, что вокруг творится? В Киеве то ли мир подписывают, то ли военное положение вводят. По всей стране не то революция, не то просто полный пиздец. В городских банкоматах денег не осталось. Я понятия не имею, что здесь завтра будет! Какие на хрен цветочки?!

Толстый, пылающий Кирилл был похож на рака, пытающегося выбраться из кастрюли с кипящей водой. А ведь когда-то так славно было гонять с ним вокруг песков наперегонки и лазить на крышу летнего кинотеатра… Скверно, когда знаешь человека так долго, никаких иллюзий не остается. Раньше ему было не до парка, потому что все «и так хорошо», теперь ему будет не до парка, потому что все «ужас как плохо». Непробиваемая бюрократическая логика. Нет, в чем-то я понимала ребят, с коктейлями Молотова штурмующих Раду. В чем-то я очень хорошо их понимала.

Слесарь Никитич пришел на полтора часа позже, чем обещал, буркнул вместо извинения: «В очереди на заправку стоял», – и скинул на пол тяжелую, гремящую железом сумку.

– Черт его знает, что завтра будет, на всякий случай залил полный бак, – рассказывал он, расскладывая инструменты. – Электрогенератор в магазине последний ухватил. Пару недель продержимся, если что. – Он явно гордился своей предусмотрительностью. – Вчера мешок сахара взял и гречу. Пусть будет. А вы как, запасаетесь?

– Да у нас вроде бы все есть…

– Ну-ну… – неодобрительно промычал он. – Ладно, показывай, что тут у вас стряслось?

И конечно, днем, как и ночью, мне снова пришлось слушать про Майдан. Не было на Украине больше других тем, хотя мне порою казалось, Никитич с Виталиком рассказывают не просто о двух разных событиях, а о двух различных странах, и от этого несовпадения становилось зябко.

– Ну, конечно, Янык – овощ, а кто сомневался. Ну а что, Ющ был не овощ? Тоже тот еще… Баклажан. Война овощей. Но ведь когда Юща выбрали, мы что, мы сидели и не рыпались. Хотя там можно было поспорить, ой можно… Но мы же культурные люди. Мы понимаем, так дела не делаются. И сидели четыре года под этим придурком, не жаловались, хотя об него в конце уже только ленивый ноги не вытирал. Они выбрали придурка – мы терпели. Мы выбрали… Можно подумать, там было из кого выбирать… А им, значит, не сидится. Им, значит, все и сразу. Труселя и в Европу. Ты эту дуру видела? С плакатом насчет труселей? Мало, что ли, в Европе и так украинских блядей? Больше надо? Это, конечно, охуеть какая важная цель для государства – обеспечить киевских блядей кружевными труселями. За это, конечно, надо на баррикады. Когда от нашего комбината одни стены остались, когда промышленность рушили, аппараты резали на металлолом и за копейки спускали, тогда этим киевским мажорам все было хорошо. Когда учителям и врачам жрать было нечего, они баррикад не строили. А за Европу сразу – на баррикады.

И опять мне хотелось согласиться, что вот она, правда, и опять я не могла.

– В Европе действительно лучше: зарплаты выше, улицы чище, порядка больше.

– Ты там была? Я там был? У меня сын в Воронеже, дочка в Москве. Мне что, чтобы внуков повидать, надо будет теперь визу получать из ихней Европы? Оно мне надо? Я в Европе не был. В Москве был. В Питере был по путевке… Красивый город, есть чем гордиться. Есть на что посмотреть. Пушкин там… Я даже во Владике как-то был. В командировке от комбината. Ну, это когда у нас еще комбинат был… Но ты-то должна помнить?..

Я кивнула. Никитич ловко вырезал прокладку из старой велосипедной камеры и прилаживал ее к ржавой трубе.

– И я тебе скажу, когда летишь-летишь, а под тобой земля не кончается. Это… Это, ух… А во Владике корабли нашей краской красили. Нашей, понимаешь? Той самой, которую мы варили. Вот этими самыми руками. Огромные красавцы. Теперь небось китайской красят. Ближе, дешевле… Китайцы-то небось не дураки. Им почему-то коммунизм не мешает. Нет, ну ты мне скажи, чем плохо, если все люди – братья? Что против этого можно по существу возразить?

Возразить было нечего.

– Ну а кого, ты мне скажи, кого?.. Спорцмена? Янык, конечно, овощ, но ведь этот же просто дуб. Юлю с косой? Сменим уголовника на уголовницу. Большевики гнали царя. Аврора, все дела… Ну, так они знали, чего хотят. «Есть такая партия» и точка. У них там что, Ленин на броневичке припрятан? Или хотя бы Борька-алкаш? Ну так покажите. Пора уже. Покажите, ради кого бочку катите!

От холода и бессонной ночи меня клонило в тяжелую дрему. Слова Никитича, словно капли из подтекающей трубы, падали где-то вдалеке.

– Никто здесь никогда по-украински не говорил. В деревнях, может быть. Да и то… В городах – никогда. Я здесь родился, я знаю. Почему нельзя было по-человечески договориться. Вам – нашего Шевченко, нам – вашего Пушкина и Есенина. Почему обязательно надо других нагибать? Они нагибают, я не знаю, ты чуешь или нет, а я чую, что нагибают. Зоя Петровна, училка, помнишь ее, и та жалуется – я тридцать лет, говорит, украинский преподаю, теперь все не так. Все повыкидывать. Лишь бы на русский было непохоже, пусть лучше на польский. Ты мне скажи, ну не бред? Россия-то их бедных все давила, не додавила. А Польша, что, пряниками кормила? Медом мазала? Бежали от польских панов так, что только пятки сверкали. Резали поляков во время войны вместе с немцами так, что только держись… А теперь Польша – братан. Такая, знаешь, память – это помню, это не помню… Да ну ее на хрен. Гоголь ихний, и тот слинял от них в Ленинград. И Шевченко тоже слинял, кстати…