Золотая шпага - Юрий Никитин

– Все равно не понимаю… Был слух о моей гибели. Ладно. Новсе равно она обещала дождаться возвращения нашей армии. И все стало быясно, кто жив, а кто… нет.

Князь сказал тихо:

– Саша, она была слишком убита горем.

– Но она должна была дождаться!

– Были слухи… достоверно подтвержденные из столицы, чтоармия не вернется в Российскую империю. Пойдет на Париж. Если уцелеет, тоостанется гарнизонами по городам Франции.

– Но так не случилось!

– Она… не такая сильная, как ты ждешь. На беду, она пошла вменя, а не в матушку. Та сильнее, многое выдержала, многое тянула на себе.А я всегда был слабее… Два месяца тому наша Кэт вышла замуж.

Мир потемнел в глазах Александра. В черноте заплясалиогненные мухи. Словно сквозь толстую стену он услышал далекий голос князя:

– Ей было тяжко, она жаждала утешения. И он… ей егодал.

Темнота ушла, он снова видел лицо князя. Теперь во всейбеспощадной ясности видел каждую морщинку, капли пота на лбу, усталые складки урта. Только глаз все не мог разглядеть, князь упорно не смотрел ему в глаза.

Внезапно Александр понял с ужасающей ясностью, кто предложилутешение его невесте. И кто его дал. Кто взял в жены, кто повел на своебрачное ложе женщину, предназначенную ему.

Скрипнув зубами, он поднялся на внезапно одеревеневшие ноги.Хриплым от боли голосом сказал:

– Простите… Мне надо уйти. Мне сейчас очень плохо.

Князь предложил дрогнувшим голосом:

– Я дам коляску и пошлю проводить тебя?

– Нет, – ответил он резко, едва не сорвавшись накрик. – Пусть никто, кому дорога жизнь, не приближается ко мне! Сохранинебо того, кто попадется навстречу!

Он пустил коня галопом мимо дома офицерского собрания.Наверняка захотят устроить в его честь грандиозную попойку с цыганами, пляскамии дешевыми девками. Гарнизонным только дай повод, да и грустно будет увидетьполковника, не столько постаревшего, как наверняка спившегося еще больше.

Внезапно издали донесся крик. От толпы добротно одетыхмужиков отделился грузный человек, призывно махал руками. Засядькопридержал коня, в душе взыграла злобная радость. Управитель имения Мещерского!Мерзавца, который сумел добиться если не сердца, то хотя бы руки его Кэт…

Сейчас он отыграется за все. Слепая злоба затмила рассудок.Он направил коня на мужика, правая ладонь хлопнула по эфесу сабли.

– Стой, сумасшедший! – заорал мужик всполошенно. –Ты чего, зверь!.. Я не служу у него больше!

Засядько смотрел на него сквозь красную пелену в глазах.Ярость требовала броситься на врага, рвать на куски, убивать, разбрасыватькуски теплого кричащего мяса.

– Где Мещерский?

– Дома, где ж исчо! – крикнул мужик, уворачиваясь отналезающего на него коня. – Да ты чего?

Засядько поднял коня на дыбы, повернул, тот сделал двагигантских прыжка, и тут до затуманенного сознания дошло, что крикнул вследмужик.

Он развернул коня, заорал бешено:

– Что? Что ты сказал?

– Зачем тебе Мещерский? – повторил мужик, отступаяперед конем. – Он так и не сумел получить то сладкое яблочко, к которомутак карабкался! С горя запил, недавно в одну дуэль влез, хотя, кромевилки, ничо в руках держать не умеет… Теперь ему лечат дырку в животе, аона не зарастает…

– Княжна, – повторил Засядько тупо. – Княжна… Онане за Мещерским?

– Говорю же, нет!

– Он так и не сумел, – допытывался Засядько, – онтак и не сумел… Но кто же тогда… Грессер?

Мужик кивнул, и Засядько увидел, что глаза медведя блестятсочувствием.

– Грессер торчал у них в доме как проклятый! Отказать ему немогли, не было повода. Он тоже голубых кровей, фон барон… И когда пришлоизвестие о вашей гибели… я сам видел, на гербовой бумаге и с печатями, тоутешал ее он, а не мой хозяин.

– А что случилось с твоим хозяином? – потребовалЗасядько. В душе была буря. – Он тоже хотел…

– Может быть, он как-то и помог с таким письмом, –ответил мужик, он пожал плечами, – да только все повернулось против негоже. Грессера он ненавидел больше, чем вас. Вы новый, а с Грессерами родМещерских воюет на этих землях уже лет сто. И теперь мой хозяин как с цеписорвался! Народ от него начал разбегаться… Он тронулся умом навроде. Только непо-тихому, а вот-вот покусает. Я тоже ушел, сколько можно терпетьнесправедливости? Я служил верой-правдой, а мне в глаза говорят, что яворую!

Засядько повернул коня, уже не слушая. Значит, Мещерскийоказался с носом. Его плачущую и растерянную Кэт перехватил настойчивыйГрессер. Перехватил и тут же увез в свое имение. Похоже, он тоже не верил в егогибель. Или сомневался, что ему так повезло.

Дорога бросалась под копыта коня с такой скоростью, чтосливалась в сплошную оранжевую полосу. Позади вздымалось пыльное облако. Когданаконец впереди показались крыши имения Грессеров, Засядько уже загнал яростьвглубь. Он не будет драться с Грессером снова. Он просто заберет Кэт и уедет.Если понадобится, то бросит ее поперек седла, как вольный казак, что похищаеттурчанок на том берегу, и увезет. Даже если придется увозить силой.А потом разберутся.

– Пусть потом у меня попробуют отвоевать, – прого­ворилон сквозь зубы. Ветер свистел в ушах, ненавистная усадьба вырастала, он ужевидел кованую решетку ограды. – Все силы мира не заберут!

Конь перед воротами остановился как вкопанный. Пена падала судил, конь храпел и дико вращал налитыми кровью глазами. По ту сторону толстойрешетки были видны ухоженные кусты роз по обе стороны широкой аллеи. Садовникбродил с ножницами, любовно выстригал лишние веточки.

– Эй! – заорал Засядько. – Отвори ворота!

Садовник испуганно вскинул голову, всмотрелся. Засядькопоказал ему кулак, и садовник заторопился к воротам. Был он стар, горбат, седыеволосы падали на плечи. Когда подбежал к воротам, лицо было белое от страха.

– Что… что случилось?

– Отворяй ворота! – повторил Засядько зло.

– Да-да, конечно, – спохватился садовник. Он при­нялсягреметь цепями, там висел пудовый замок, бормотал: – Мы так давно неоткрывали их… С тех пор как хозяева уехали.

– Что? – вскрикнул Засядько. – Кто уехал?

– Хозяева…

– Грессеры?

– Ну да, эти земли принадлежат семейству Грессер. Барин иего молодая жена…

Сердце оборвалось, он ощутил леденящий холод и тянущуюпустоту. Холодеющими губами спросил:

– Оба?.. И Кэт?

Садовник кивнул, на побелевшего офицера, лицо которогоисказилось как при сильнейшей боли, смотрел уже без страха.