Тишина - Питер Хег

— Итак, у меня нет больше будущего. Против меня заведены дела в Дании и в Испании. И тут я приезжаю сюда. И что тогда?

— Вы ожидаете. Мы сами придем к вам. Или Клара-Мария. Она увлечена вами. Я была вместе с ней в цирке, когда она впервые увидела вас. Мы с трудом увели ее домой. Вы будете рядом. Когда понадобитесь. Вы будете выглядеть как настоящий банкрот. И они свяжутся с вами. Возможно, мы найдем способ указать им на вас.

— Вы поцелуете меня поцелуем Иуды?

— Мы просто посмотрим в вашем направлении. Возможно, они появятся. А может быть, и нет. Главное, чтобы вы были поблизости. Когда мы попросим о помощи.

— О какой помощи?

Она покачала головой.

— Я игуменья. Это то же самое, что аббатиса. И иногда я становлюсь старицей, наставницей. Но все это! Это не моя епархия. Однако сестры в вас верят.

— А потом?

— Существует два варианта. Мы действует в соответствии с планом. Ходатайство. Прошение о помиловании. Финансовая поддержка для уплаты вашего штрафа из нашего каритативного фонда. Будут использованы все возможности. Белорусский митрополит напишет в датское Министерство юстиции. Вы приносите извинения. Заключается соглашение. Вы проводите турне с опозданием. Вы снова на сцене.

— А другой вариант?

— Что всех усилий будет недостаточно. Ни варьете, ни гасиенда,[37]ни Налоговое управление не хотят заключать соглашение. В итоге вы попадете в Алаурин-эль-Гранде на пять лет.

Она больше не улыбалась.

— А когда я буду там сидеть, — поинтересовался он, — как же я буду объяснять себе долгими зимними андалузскими ночами, ради чего все это?

— Ради тишины, — ответила она. — Все это ради тишины.

Она проводила его к выходу, он был благодарен ей, сам бы он не смог найти дорогу. Он потерял ориентацию, внешнюю и внутреннюю.

Они прошли через огромную кухню, миновали буфетную. Свечи были заменены и получили подкрепление от луны.

— Терраса, — сказала она. — Столовая.

Она открыла дверь, за ней оказался монастырский сад. Он звучал так, что даже сейчас, при восьми градусах мороза, хотелось усесться на каменную скамью и никуда не уходить.

Сад был окружен четырьмя зданиями, четвертое было церковью, миниатюрной и аккуратной, похожей скорее на дачный домик. В плане церковь представляла собой крест, в центре возвышался сверкающий в лунном свете купол-луковка.

Он прислушался к пейзажу, все было проникнуто трепетной заботой.

— Это часть тренировки, — объяснила она. — Пытаешься привнести Божественное в повседневность. Вот сад. Его надо поддерживать в порядке. Некоторые молятся, даже когда сидят в уборной.

Он почувствовал, как нарастает какое-то сильное внутреннее стремление. Оно явно происходило из его собственного сердца, но оказалось таким всеобъемлющим, что немедленно распространилось и на весь окружающий мир. И преобразовалось в диссонансное беспокойство.

— Я искал, — сказал он, — большую часть своей жизни — тишину. Внутри самого себя и среди людей. Я знаю, что она существует. Я сам никогда не был посвящен в это, но я знаю, что она существует. В вас она есть. Вот вы стоите там, ваш голос идет из тишины, я слышу это. И девочка, Клара-Мария, она тоже что-то про это знает. Я хочу туда. Иначе я сойду с ума.

Она слушала его. Он чувствовал, как его колени слегка ударяются одно о другое.

— Наверное, это правда, — сказала она. — То, что вы сойдете с ума. Если не попадете туда.

Она закрыла дверь, они пошли к выходу. Он на шаг отстал от нее. Он был просто парализован от гнева. Она была христианкой. И не произнесла ни одного милосердного слова. Не благословила его. Не поцеловала в щеку.

И тем не менее он был вынужден прислушиваться к ее телу. Она шла так, как танцевала Екатерина Гордеева. Чувствуя радость от движения, как двенадцатилетний ребенок. Екатерина Гордеева участвовала в ледовом номере Государственного цирка, в оба его московских сезона. Однако идущая перед ним женщина двигалась с какой-то иной легкостью. Как будто она находилась не в самом теле, а вокруг него. Он прислушивался к движениям тел всю свою жизнь и никогда не слышал ничего подобного.

— Африканка, — произнес он. — Она угрожала мне. Говорила, чтобы я держался подальше.

— Мне всегда казалось, что как в театральном мире, так и в цирке принято устраивать прослушивание. Чтобы выбрать тех, кому это действительно надо.

Он резко остановился. Тело его занемело. И тем не менее он заставил свой голос урчать, словно голос сиамского кота.

— Чтобы стать аббатисой, — заметил он, — надо, должно быть, заслужить очень высокую степень доверия.

Она обернулась к нему. Бывало, что он, сидя в кафе где-нибудь на юге Европы, прислушивался к проходившим мимо монашкам. От макушки до сердца в них звучал преимущественно Монтеверди. Но ниже они были зашнурованы. Эта женщина представляла собой совершенно другое явление.

— Это в идеале, — заметила она. — А на самом деле все мы маленькие люди.

— Тогда мне придется попросить вас изложить все это в письменном виде, — сказал он. — Все. Про митрополита и патриарха. Про ходатайство и пять миллионов.

Они снова оказались в угловой комнате, она писала быстро и сосредоточенно, отошла в соседнюю комнату, зажужжал ксерокс, она вернулась, протянула ему документ, он прочитал и поставил свою подпись. За свою жизнь ему случалось подписывать много контрактов, но такого у него не было никогда.

— Вы мне верите? — спросила она.

Он кивнул.

Она придержала дверь. Протянула ему руку. Он пожал ее. Некоторое время они стояли в дверях.

Звуки вокруг них начали меняться. Сначала они стали яснее. Он услышал свое собственное тело, ее тело. Он зарегистрировал едва слышный шепот электроники, находящейся в режиме ожидания. Он слышал здание — вечное, едва заметное оседание камня и бетона. Вибрации спящих людей.

Он услышал, как звуки гармонизируются. Складываются в общую тональность. Он был свидетелем какой-то оркестровки.

Он больше не слышал основного тона женщины. Он взглянул на нее. Она стала бесцветной. Он знал, что они стоят, выпрямившись, и вместе движутся, через все духовые трубы и резонирующие корпуса инструментов, туда, куда ему всегда хотелось, — к тишине.

Тоска и страх возникли внезапно, словно удар в литавры. Он чуть было не закричал. В тот же миг все вернулось на свои места.

Он прислонился к стене. Прошло какое-то время, прежде чем он смог заговорить.

— Год — это большой срок, — сказал он. — Вы можете забыть о нашем договоре.

— А может быть, мы будет помнить о нем, — возразила она.