Хождение в Похъёлу - Никита Тихомиров

Наконец где-то на окраине стойбища, за крайними хижинами, раздался перестук барабана. Все лица вмиг оборотились навстречу пробудившему тишину новому звуку. Рокот барабана медленно приближался, становясь всё громче. Из-за хижин одна за другой показались две странного вида фигуры. Как и обступившие юношей Сууто, они были облачены в светлые замшевые одеяния, но, в отличие от последних, их длинные, спускающиеся до колен рубахи были сплошь испещрены замысловатыми магическими знаками разных цветов — красными, чёрными, синими. Поверх набранных из костяных бисеринок нагрудников гроздьями свешивались связки ожерелий. По швам были подвязаны деревянные обереги, брякавшие на каждом шаге.

Лицо переднего было закрыто огромной, спускающейся на грудь берестяной маской с обведённым охрой ртом, чёрными кругами вокруг пустых провалов глазниц и большим треугольным носом. В руках он держал длинный шест с тремя перекладинами, отмечавшими Верхний, Средний и Нижний миры. На перекладинах болтались выкрашенные яркими красками резные изображения животных и людей — духов-хозяев земли, рек, озёр и небес. Идущий позади горбатый маленький человек мерно бил в барабан, висевший у него на животе. Лицо его, покрытое толстым слоем охры, оставалось открытым. От вида этих двоих — не то духов, обретших телесную оболочку, не то людей, разряженных на манер духов, волосы на голове Пойкко зашевелились. Сидя на корточках, он ещё ниже пригнулся к земле. Плечом ощутил, как прижался к нему Итки.

Меж тем загадочные фигуры обогнули последнюю землянку и вышли на площадку, где под охраной взрослых охотников сидела напуганная молодёжь. Пойкко, судорожно нашаривавший в пыли хоть что-то, что в случае чего могло бы послужить орудием защиты, широко открытыми глазами смотрел на остановившихся перед ними ряженых. Со страшной маски стоявшего с шестом человека взгляд его переметнулся на барабанщика, который ударял в свой инструмент всё медленнее и медленнее. И вдруг страх перед происходящим отпустил Пойкко: он неожиданно признал в приземистой тщедушной фигурке барабанщика старого Тыйхи. Это открытие резко озарило его разум, и вся таинственность действа пропала. Тыйхи, заметив, что Пойкко узнал его, криво усмехнулся и подмигнул. Пойкко ответил ему тем же.

Человек с шестом в руках, скрывавший лицо под жутковатой личиной, начал уже что-то говорить притихшим в испуге юношам, но Пойкко его не слушал. От чего-то ему вдруг стало горько, будто он обманулся в самых заветных своих надеждах. Посвящение, это священное таинство, сопряжённое с присутствием Тайко, вдруг показалось ему развенчанным, потерявшим самое главное — свою связь с миром богов.

Пропуская мимо ушей напыщенную речь говорившего, он с грустью всматривался в эту подрагивавшую маску, догадываясь, кто скрывается под ней. Конечно, это был ни кто иной, как Харакко — новый жрец рода Сууто.

Закончив длинную речь, которую он произносил каким-то рычащим голосом, обряженный ноий под учащённый бой барабана исполнил дикую пляску, зычным молодым голосом призывая души предков в свидетели отправляемого обряда. Затем древками копий Сууто заставили оробевших юношей подняться на ноги. Тыйхи поднёс ноию маленький мешочек. Ноий опускал в него палец, доставал его и густой охрой рисовал на груди каждого мальчика красный круг. Когда с этим было покончено, Сууто погнали юношей прочь из стойбища, к молодой еловой поросли, перед которой торчала неказистая городьба из жердей. С самого первого дня их прибытия в Саусурри Каукиварри запретил Пойкко приближаться к этому месту. За всё то время пребывания в стойбище Сууто Пойкко ни разу не видел, чтобы кто-нибудь ходил в этот ельник. Охотники Сууто криками и тычками стали подгонять юношей вперёд. Вскоре все перешли на бег.

Тропинка, по которой они бежали, вела в проран в изгороди и терялась среди зелёных ветвей. Быстро миновав открытую поляну, вслед за охотником Сууто, бежавшим впереди, они оказались в густом колючем чащобнике, хлеставшем их по голым рукам и ногам. К счастью, это длилось недолго: впереди показалось открытое пространство и через мгновение они оказались на ровной прогалине. Сууто, не церемонясь, остановили их, раздавая пинки и затрещины. И куда только делось их гостеприимство, которое каждый успел прочувствовать за время пребывания в Саусурри. Юношей опять заставили опуститься на землю. Когда волнение улеглось, Пойкко осторожно, боясь получить очередную оплеуху, поднял глаза и осмотрелся.

Сууто пригнали их к нескольким строениям. Позади площадки возвышалась просторная хижина из расщеплённых колодин и бересты. По сторонам от неё стояли конические берестяные кувасы. Площадку огораживала череда невысоких истуканов с перекошенными злыми рожами. Оглядев окружавших их Сууто, Пойкко не обнаружил ни ноия, ни его помощника. От группы Сууто отделился один охотник. По седой бороде Пойкко признал в нём старейшину. Тот выступил вперёд, поднял руку, прекратив общий шум, и начал говорить. Его дребезжащий голос зазвучал надтреснуто — старик постоянно сбивался. Было видно, что он не привык много говорить. Но никто из юношей не хмыкнул и не улыбнулся, чувствуя всю важность и ответственность момента. А говорил старейшина вот о чём: несколько следующих дней юношам надлежит оставаться здесь, вкушая лишь то, что им дадут и когда дадут; пить им тоже придётся нечасто. Всё это необходимо, дабы они очистились для прохождения испытаний. Испытуемым запрещается покидать своё теперешнее пристанище до тех пор, покуда не будет дано разрешение.

После этих слов старейшина отвернулся и скрылся в ельнике. Сууто в молчании последовали за ним. Юноши остались одни. Лишь куванпылы немо уставили на них свои затверделые лики.

Весенний лес пробуждался и полнился жизнью день ото дня. Вокруг порхали птицы, сновали в траве мыши и бурундуки, неслышно кралась в кустах лиса. В мутных водах сравнявшейся с береговыми откосами реки плескалась рыба. С треском лопались на деревьях почки, и нежная зелень прозрачным облаком окутывала чащу. В синей выси, глядящей на землю сквозь перекрестие ветвей, протяжно кричали коршуны, взывая к дарящему теплом светилу.

Вот уже несколько дней Вёёниемин продвигался по узкой зверовой тропе вдоль мутного потока, несущего вырванные с корнем деревья и прочий лесной сор по бескрайнему лесу. Тропа следовала извивам и петлям реки, обходила большие и малые старицы, терялась в зарослях ивняка и вновь обнаруживалась под сенью заскорузлых еловых стволов. Иной раз натоптанная вроде бы тропа вдруг утыкалась в сплошной завал из упавших деревьев, и оставалось только гадать, как звери ухитряются здесь проходить. Не раз выходил он на развилки и долго молча стоял, размышляя о том, какого ответвления ему надлежит держаться. Чаще всего оказывалось, что тропки снова сходились воедино. Лишь несколько раз они по-настоящему уводили его от нужного направления. Тогда, скрипнув зубами, приходилось возвращаться, ругая про себя Л’ёкко.

Иногда путь его преграждала широкая болотина, сливавшаяся со вздыбившейся рекой, и тогда, продираясь через кустарник, раздвигая и проламывая гибкие побеги ивняка, он с горечью вспоминал о своём решении сойти с тропы суури, отклонявшейся к востоку, и идти вдоль реки, прокладывая, как он думал, более короткий путь через лес. Суури не живут в чаще, значит, идут в обход дебрей, заслоняющих дорогу к северным равнинам. Так он рассудил, когда перед ним выросла пахнувшая хвоей зелёная стена. Но проходило время и болото оставалось позади. Он снова отыскивал тропу и шёл дальше. Пару раз с правой стороны в лесную глушь тонкими рукавами вдавалась равнина, и тогда охотник успокаивался — значит, суури действительно пошли в обход, держась Таасан. Выходить на равнину он всё же не горел желанием, опасаясь слишком далеко удаляться от воды — это суури несколько дней кряду могут обходиться без воды, а он всего лишь человек.