Солоневич - Константин Сапожников

Батюшков, в свою очередь, гарантировал Солоневичу комфортные условия жизни, нажимая на то, что «самое спокойное место в СССР — это медгорское „Динамо“», где вместе с Иваном они смогут «во-первых, играть в теннис, во-вторых, купаться, в-третьих, пить водку». Поработав несколько недель в «Динамо», Солоневич сделал вывод, что Медовар и Батюшков не преувеличивали: «Впоследствии я убедился в том, что в „Динамо“ ББК ГПУ, среди заваленных трупами болот, девятнадцатых кварталов и беспризорных колоний можно было действительно вести курортный образ жизни».

Юра был рад динамовским перспективам отца, тому, что его надежды на очередное «явление Шпигеля» вновь сбылись.

Решающую визу о приёме Солоневича на работу в «Динамо» поставил В. Радецкий, заместитель начальника ББК. Иван сподобился его аудиенции — в огромном кабинете, увешанном картами и портретами наркомов. В разговоре выяснилось, что Солоневич и Радецкий знакомы ещё с 1928 года. Радецкий был тогда секретарём Северо-Кавказского крайисполкома, а его собеседник курировал по профсоюзной линии строительство спортивного парка в Ростове.

Иван дал, в общем-то, благожелательный портрет Радецкого: «Чисто выбритое, очень интеллигентное лицо, спокойные и корректные манеры партийного вельможи, разговаривающего с беспартийным спецом: партийные вельможи всегда разговаривают с изысканной корректностью». Предлагая Ивану папиросу, Радецкий многозначительно заметил: «Вашу биографию мы знаем с совершенной точностью». Потом чекист перешёл к обсуждению конкретных проблем и предложил Солоневичу создать «образцовое динамовское отделение», подготовить команду для участия в осеннем первенстве Северо-Западной области и динамовском первенстве. Радецкий мечтал о победе ББК над Ленинградским отделением, верил в организаторско-тренерский талант Солоневича и санкционировал подбор спортсменов из трёхсоттысячного населения ББК! Было дано высочайшее позволение и на поступление Юры в техникум.

Радецкий распорядился выдать Ивану пропуск на право передвижения по территории Медгорского отделения, и уже на следующий день Иван в тесной конторке ГПУ расписался за пахнущие коленкором и казеиновым клеем корочки. Стоит ли говорить, что они пригодились для разведки маршрутов будущего побега. Солоневич убедился в том, что живописный ландшафт в окрестностях Медгоры был крайне тяжёлым для пешего передвижения: непроходимые болота, нагромождения ледниковых валунов, глухие медвежьи чащобы. Вывод был пессимистичен и оптимистичен одновременно: «Да, по таким местам бежать — упаси господи. Но с другой стороны, в такие места нырнуть — и тут уж никто не разыщет».

Иван и Юрий переехали из 3-го в 1-й лагпункт. Благодаря динамовскому блату их поселили в 15-м привилегированном бараке, в котором в основном обитали административные служащие и выборное начальство из актива: староста, дневальные, уполномоченный по борьбе с прогулами, тройки по борьбе с побегами, по соцсоревнованию и ударничеству.

Официальный рабочий день для обитателей барака начинался в 9 часов утра и кончался в 11 вечера с трёхчасовым перерывом. Эти три часа уходили на получение талонов на обед и на хлеб, на обед и мытьё посуды. Для лагерников с «привилегиями» полагался ещё и ужин. По вечерам проводились политбеседы и политинформации, на которых чаще всего блистал эрудицией Иван Солоневич.

Свою лагерную жизнь весны 1934 года Иван назвал «беспечальной» и «фантастической». Спортивная работа и подработка в техникуме, где он давал уроки физкультуры и литературы, обеспечивали ему неплохой заработок — около 230 рублей в месяц. Питались они с Юрой в столовой инженерно-технических работников, куда, по выражению Ивана, попасть было сложнее, чем на воле в партию.

Лето того же 1934 года Иван охарактеризовал и вовсе как «поистине неправдоподобное»: «Я не делал почти ничего, Юра не делал решительно ничего, его техникум оказался такой же халтурой, как и „Динамо“. Мы играли в теннис, иногда и с Радецким, купались, забирали кипы книг, выходили на берег озера, укладывались на солнышке и читали целыми днями. Это было курортное житьё, о каком московский инженер и мечтать не может. Если бы я остался в лагере, то по совокупности тех обстоятельств… я жил бы в условиях такой сытости, комфорта и безопасности и даже… свободы, какие недоступны и крупному московскому инженеру… Если бы не перспектива побега, я спал бы в лагере гораздо спокойнее, чем я спал у себя дома, под Москвой».

Лагерное ГПУ страха у Солоневича не вызывало — вон оно, в облике Радецкого, бегает по корту с ракеткой в руках. При всей внешней расслабленности Иван не забывал о главном: «Наше райское житье в Медгоре… ни в какой степени и ни на одну секунду не ослабляло нашей воли к побегу, как не ослабило её и постановление от 7 июня 1934 года, устанавливающее смертную казнь за попытку покинуть социалистический рай».

По вечерам в кабинете Батюшкова за пиршественным столом часто собиралась компания динамовской «аристократии» и чекистов, среди которых особенно выделялся начальник оперативной части Медгорского отделения ОГПУ Подмоклый. Музыкальное сопровождение вечеринок обеспечивал Юра, хорошо игравший на гитаре и обладавший неисчерпаемым репертуаром: песенки Вертинского, берлинские шлягеры и, по специальным заявкам, песенный фольклор уголовного мира. По признанию Ивана Солоневича, эти вечеринки «особо элегантного вида не имели»: он боялся сорваться, потерять выдержку, «переломать кости» кому-либо из этой «всемогущей шайки платных профессиональных убийц».

Юра, неизменно трезвый человек в компании, за время пиров разузнал много полезного о системе охраны лагеря, об использовании собак-ищеек, о маршрутах патрулей и о карельских мужиках, которые нередко были опаснее чекистов, потому что за каждого схваченного беглеца получали премиальные.

Месяца за два до намеченной для побега даты неожиданно был переведён в Москву покровитель Солоневичей Радецкий. Тут же (с подачи недругов, конечно) в Культурно-воспитательном отделе ББК возникла идея об отправке Ивана на Водораздел (250 километров от границы с Финляндией!) для «постановки физкультурной работы» во вновь организуемом лагере. Это никак не совпадало с планами Солоневичей. Борис в это время находился в Лодейном Поле, Юра остаётся в Медгоре, а Иван будет на Водоразделе. При таком «территориальном» разбросе подготовить побег невозможно.

После мучительных размышлений и бессонных ночей у Ивана родился «план великой халтуры», к исполнению которого он тут же приступил, подготовив докладную записку на имя начальника лагеря Успенского с предложением о проведении «вселагерной спартакиады». Была представлена и соответствующая мотивировка мероприятия: «Спартакиада должна служить документальным и неоспоримым доказательством правильности воспитательной системы лагерей»; «должна дать совершенно очевидное доказательство перековки и энтузиазма»; «опровергнуть буржуазную клевету о лагере как о месте истребления людей».

Можно представить, какими сомнениями терзался Солоневич, дожидаясь ответа всесильного Успенского. Но тактически и психологически Иван рассчитал точно: умный, властный, беспощадный к чужим жизням партийный администратор, которого на мякине не проведёшь, всё-таки клюнул на «план великой халтуры». Беседа была деловой и конкретной. Обязательства на себя Солоневич взвалил немалые и весьма соблазнительные для карьеры Успенского: «Провести спартакиаду так, чтобы в ней была масса, были рекорды, чтобы спартакиада была соответствующе рекламирована в московской прессе и сочувствующей иностранной, чтобы она была заснята и на фотопластинки, и на киноплёнку, — словом, чтобы urbi et orbi — и отечественной плотве, и заграничным идеалистическим карасям воочию, с документами на страницах журналов и на экранах кино, было показано: вот как советская власть заботится даже о лагерниках, даже о бандитах, контрреволюционерах, вредителях и т. д. Вот как идёт „перековка“».